История 1. Тысяча лет цветения
Глава 1. Тебе плевать на жизни маленьких
детей?
Дорогая Зоя, здравствуй! Не знаю, как мне начать это письмо для
тебя, и даже страшновато его начинать, хотя я, как ты знаешь, не из
тех, кто многого боится. Но каким будет верное начало такой
большой, должно быть, истории? Стоит ли мне спросить тебя о твоих
смертях и воскресениях, стоит ли спросить тебя о том, любила ли ты
когда-нибудь Виталика, стоит ли спросить тебя, как продвигаются
твои исследования? Может, не стоит спрашивать тебя ни о чем, не
знаю. Я совсем оробела от того, сколько прошло времени, и от того,
как далеко находится Восточный от места, откуда я пишу тебе, как
будто и мы с тобой отдалены настолько (хотя мы как раз таки очень
близко). Время ужасно противная штука, а я думала, моя милая, что
мы всегда будем вместе — все думают так о своих друзьях детства. И
ужасно тоскливо мне от мысли о том, что мы с тобой оказались, как
все — клялись и забыли о клятвах.
Впрочем, Зоя, тема этого письма тебя развлечет, я уверена. Как и я,
ты, должно быть, ужасно скучаешь по детству, и я принесу тебе его
кусочек, блестящий, как камушек, найденный у реки. И ты увидишь,
милая, как славно мы жили, как много было сделано нами, как мало о
чем мы можем пожалеть.
В конце мне нужно не забыть сказать пару слов о Кабане.
Ты знаешь меня, знаешь также, что я бываю ужасно мелодраматичной,
но то, что последует далее — не пустая ностальгия. Зоя, я в самом
деле боюсь, что не помню всего, а то, что помню, храню сокровищем в
сердце своем, и мне сложно, очень сложно смириться с тем, что все
исчезнет в белесом тумане будущего, и однажды я оглянусь и не увижу
ничего в том месте, где было наше детство, наша юность. Я думаю,
что и ты помнишь не все. И я хочу попросить тебя помнить. Я думаю,
что ничего важнее, чем память, на самом деле, нет. Мне хочется
верить, что некоторые вещи я помню не так отчетливо из-за
чего-нибудь особенного, что затевается сейчас Кабаном. Или,
конечно, такова жизнь, и в этом году нам с тобой стукнет уже
двадцать шесть лет, и этого достаточно, чтобы начать забывать. Но
я, как ты понимаешь, не хочу думать так. Нет, моя милая Зоя, мы
вспомним вместе все, что успели забыть: меня и тебя, и Восточный, и
Станин смех, и идиотские планы Кабана, и гнусавый, вечно
подстуженный голос моего Марка, и то, как Виталик всего на свете
боялся (как боится он, должно быть, и сейчас, каким бы ни стал
страшным), и нелепца Кирилла с его поддельными майками "Кельвин
Кляйн", и раскосые, прекрасные Тамарины глаза, и Женечку, который
давно умер (кстати, где он теперь?), и то, как Ден впервые встал на
ноги в начале лета две тысячи седьмого года.
Об этом мы с тобой вспомним, чтобы больше никогда не забыть. Забыть
было бы самым страшным наказанием, моя дорогая, милая Зоя. Многое
утонет в тумане, но я не дам уйти всему. Я начну с самого начала, с
наших с тобой четырнадцати лет, с лета, когда все это началось,
когда мы были невероятно счастливы и очень сильно несчастны. Все
было прекрасным и сочным, и зеленым, и таким свободным, что
захватывало дух.
Я помню, что мне вручили почетную грамоту — за то, что я с отличием
окончила год, а также — за внеклассную активность. Я радовалась и
сияла, и чувствовала себя такой значимой, какой, наверное, более
себя никогда не почувствую.
Ты же, насколько я это помню, наоборот, едва вытянула алгебру с
двойки на тройку, а учитель по физкультуре тщетно пытался воззвать
к совести твоей мамы, потому что ты прогуляла все его уроки, все до
единого. Помнишь ли ты, милая, что наш класс, самый крохотный в
крошечной школе Восточного, нас еще называли стайкой, потому что
везде мы шатались вместе — по большей части из-за Кабана, мы играли
вместе, всегда в то, что придумает Кабан. Это ведь и до сих пор
так, мы всегда играем в то, что придумывает Кабан. Один только
Сережа держался от нас в стороне, теперь я не знаю, где он и что с
ним, надеюсь, все славно, во всяком случае, у меня нет причин его
искать — это хорошая для него новость.
