«Смогу ли я дышать, если твое сердце остановится?»
Я часто задавала себе этот вопрос, глядя, как ты лежишь
неподвижно, под музыку пиликающих артефактов. Этот звук, как ни
странно, успокаивал. Ведь, если они пиликают, значит, ты еще жив.
Ты мне не ответишь, но я могу прийти и рассказать тебе обо всем. Я
могу поговорить с тобой. Могу взять тебя за руку и, возможно мне
только кажется, но почувствовать, как ты с теплом сжимаешь ее или
осуждающе отстраняешься. Ты всегда так делал. Стоило проявить
нежность, и ты закрывался, грубил, уходил в себя. Мне нравилось
дразнить тебя, знаешь… И наши перепалки, когда ты сердился, а в
глазах – озорные огоньки, навсегда врезались в память. Они как
выцарапанные на сосне рисунки, не сотрутся и не исчезнут даже с
годами.
И это все, что мне от тебя осталось.
Память.
Эти моменты не повторятся больше никогда.
Больше никогда… Это самые страшные слова. Они даже страшнее
смерти. Гораздо страшнее смерти. За ними – бездна пустоты и
бесконечного падения без надежды.
Я сидела на скамейке под сенью молодой сосны и смотрела, как она
задумчиво раскачивает ветвями. Ты так любил сосны. Помню, как в
детстве в бане ты наливал тазик горячей воды и добавлял в нее
морскую соль с хвоей. Я бунтовала, надувала губки и морщила нос от
запаха.
Теперь это мой самый любимый в мире аромат. Твой аромат.
Единственного самого дорогого человека на свете. Единственного, кто
заставлял меня держаться за эту хрупкую жизнь.
- Дедуля, - произнесла, закрыв глаза. Я не могла посмотреть на
крест – не находила в себе сил. Словно, если взгляну, то признаю,
что его рядом нет. – Я ведь не просто так пришла… мне тебе сказать
нужно.
Как сказать, что тебе всего восемнадцать, ты без рода и племени,
от тебя отказался муж, а под твоим сердцем бьется еще одно…
И всему миру на тебя наплевать.
Щеки обожгло слезами. Они горячими стрелами сорвались вниз и
упали на ладони, в которых я теребила платок. Желтоватый льняной
кусочек, с вышитыми незабудками. Когда мама еще могла, она вышивала
их. Медленно, стежок за стежком, вкладывая всю любовь, пылающую в
ее огромном добром сердце.
Мамочка…
Она тяжело болела и ушла пять лет назад, несмотря на нашу
заботу.
Я резко выдохнула, поднялась и порывисто обняла сосну. Прогретый
солнцем, остро пахнущий смолой и хвоей, ствол дарил мне
человеческое тепло. Словно я обнимала любимого дедулю. Будто мы
снова пошли за грибами, и он здесь – рядом.
- Дедулечка, что мне делать? Я… я… я беременна.
Дом скоро продадут за долги. Отец крепко запил после смерти
матери, и совсем не соображал, что делает. В прошлом году его
зарезали в пьяной драке и дед чудом уберег меня от продажи в
рабство, во многом помогли родители Сатора, все же, отец – сельский
староста, может многое, но теперь этой поддержки у меня нет. Их
семья и без того была не в восторге от выбора сына, а уж теперь и
подавно. Он учится в Гринжейском филиале ВАМ (высшей академии
магии), у него богатая избранница и неказистая обуза жена.
Ничьей поддержки у меня больше нет.
И мужа - тоже больше нет. Его родители найдут, как развести
нас.
Ничего нет, кроме тепла под ладошкой в области пупка.
- И я не знаю, что мне делать, дедуль, - вытерла слезы о
шершавый ствол и прижалась к нему сильней. – У меня ничего и
никого. Как я могу выносить и родить ребенка? Кому мы нужны? Куда
мы пойдем? Как я воспитаю его? На что выращу? Но и убить я его не
могу, кто я буду после такого? Ты бы мне этого не простил, я сама
себе такого не прощу!
Чем больше говорила, тем больше меня охватывал ужас. Любой из
вариантов – отвратителен. Безысходность отравляла душу, и казалось,
что слезы стали такими же ледяными, как ее удушающие объятия. Я
медленно сползла на землю и закрыла лицо ладонями.
