Люди вообще никогда не жили без объяснения смысла проживаемой ими жизни. Всегда и везде являлись передовые, высокоодаренные люди, пророки, как их называют, которые объясняли людям этот смысл и значение их жизни, и всегда люди рядовые, средние люди, не имеющие сил для того, чтобы самим уяснить себе этот смысл, следовали тому объяснению жизни, которое открывали им их пророки.
Смысл этот 1800 лет тому назад объяснен христианством просто, ясно, несомненно и радостно, как то доказывает жизнь всех тех, которые признали этот смысл и следуют тому руководству жизни, которое вытекает из этого смысла.
Но вот явились люди, перетолковавшие этот смысл так, что он стал бессмыслицей. И люди поставлены в дилемму: или признать христианство, как его толкует католицизм, Папа, догмат бессеменного зачатия, или оставаться жить, руководясь поучениями Ренана и ему подобных, то есть жить без всякого руководства и понимания жизни, предаваясь только своим похотям, покуда они сильны, и привычкам, когда ослабли похоти.
И люди, рядовые люди, избирают то или другое, иногда и то и другое, сначала распущенность, потом католицизм. И люди живут так поколениями, прикрываясь различными теориями, сочиненными не для того, чтобы узнать истину, а для того, чтобы скрыть ее. И рядовым, в особенности тупым людям, хорошо.
Лев Николаевич Толстой, «Предисловие к сочинениям Ги де Мопассана»
Не нарушая тишины,
Скользит душа вдоль жерла мира;
Страстьми гонимая Фемида,
Касаясь лба смиренных сил,
Зерно бросает правосудья.
Судьи взыскательный указ
Покровом правды укрывает
Стремленья пламенных сердец.
Но кто судья? Защитник веры
В мятежность мстительного долга:
Законом правды он карает
отступников и дикарей.
Безмолвна исповедь сужденных,
Раскатист крик немых судей;
Покорный взгляд приговоренных
Пронзает ткань грядущих дней…
Наталья Струтинская
Мне всегда казалось, что я буду жить вечно. Несчетное количество раз я заглядывала в жерло тьмы жизни сей, и все же мысль о смерти была мне чужда – она всегда казалась мне излишне философской. Что есть смерть, думалось мне, как не фатальное исчезновение. Всех когда-то не будет, не будет и меня, так надо жить сейчас, здесь, как увещают возложившие на себя роль гуру многие рационалисты. И я оплетала себя нитями дней, временами путаясь в самолично сотканном сплетении, и так я была увлечена этим своим занятием, что все иное – то, что обременяло мой ум размышлениями о чем-то слишком горьком, трудном для понимания и как будто таком далеком, – я отталкивала от себя, отрицала, безотчетно уверяя саму себя, что размышляй или нет, а конец всему наступит, и будет затем пустота, и не будет ни памяти, ни жизни.
Теперь же, когда смерть настигла меня, я больше уже не могла оттолкнуть ее, отказаться от мысли о ней. Смерть тянула за сотканные прежде нити, и делалось мне душно, истошный крик вырывался из моей груди, но был он нем. Густая, звенящая тишина была кругом, и не было сил, духу не было испустить этот крик.
Была метель. Сумерки делали снег серым, а ветер, подхватывая снежную крупу, взметал к небу столбы, что пронзали человеческие фигуры. Их было много. Фигуры толпились на краю железнодорожной платформы, темные, безликие, а спины их покрывал серый снег. Казалось, совсем скоро они сольются с общим вихрем, ветер подхватит их, и их не станет: они сделаются тем миллиардом крупинок, которые клубились, застилая взор.
Вечность в мгновение растянулась, сделавшись упругой емкостью, в которой бились века, сражаясь со временем. Я не могла ни размышлять о чем-то, ни представлять себе что-то, потому как не стало вдруг ни сейчас, ни здесь, а была безвременная яма, в которую я сорвалась.
Смерть, эта хищница, вечно жаждущая, льстивая, предстала внезапно, в один из тех дней, которые не должны были запомниться. И в ее исполненных тьмы глазах горел фитиль – старый дом, сожженный дьяволом…
