Александр Дмитриевич снова проснулся рано, вставать не хотелось, а заснуть не было надежды. За окном уже просыпался летний рассвет. Это значит, что обычный москвич сейчас просто ложится спать. Саше снова снилась мама, долгожительница, дитя войны, ушедшая только ранней весною того же года. Тоже года войны, но другой. До ухода Саши на пенсию она не дотянула лишь трех месяцев.
Саша и сам уже дед, но при жизни мамы всегда ощущал себя молодым. Шестое чувство твердило ему, что жизнь еще только начнется когда-то очень скоро, что самого главного в жизни он еще не совершил и не добился, и вот этот год, злосчастный год войны, принес такие изменения. Почти разом осознать себя и пенсионером, и сиротой – это словно как просесть и сдуться. Неизбежно, но непривычно. А тут еще и своя болезнь, подозрение на онкологию.
Саша попытался понять или вспомнить, что же конкретного приснилось ему о маме, сообщал ли его сон что-нибудь важное о ее судьбе Там. Но ничего определенного понять не мог. Сны его теперь были нездоровыми и недолгими. Спать он мог только в неудобной позе, в которой притухала боль, и просыпался, не зная от чего: то ли от боли, то ли от этой самой позы.
За маму он не беспокоился. Молился о упокоении ее души просто по чину. Ум и сердце были за нее совершенно спокойны. И жила она, и ушла как-то очень хорошо, по-евангельски. Обратилась к Господу на середине своей жизни, когда Саша был еще студентом. Они примерно в одно время и независимо друг от друга пришли к вере, ходили в один храм, еще в годы официального социализма. И никогда больше не отпадали от веры. Но самое главное, мама выросла в семье с религиозными корнями в поколениях, которые в ней проросли, даже несмотря на то, что ее-то родители были атеистами.
Мама была врачом-терапевтом. Помогала людям профессионально. Кроме того, то ли из этих христианских культурных корней, из этой своей подкорки, то ли из соображений «советского аскетизма», в котором была воспитана, но она выросла очень непритязательным человеком. К себе старалась никогда не привлекать внимания. Постоянно учила уступчивости, словом и примером. В итоге это сочетание постоянной помощи другим (пациентам) с минимальным вниманием к себе оказалось очень согласующимся с евангельским учением. Ставши верующей, мама теперь уже старалась сознательно жить в таком самоограничении.
Она никогда не просила для себя чего-то дорогого или сложного, всегда стеснялась затруднить окружающих любой просьбой. Похоже, она стяжала это великое приобретение Апостола: быть благочестивой и довольной. Благодарила в десять раз чаще, чем просила. И к последним годам это приобрело особый смысл.
Мама пережила три инсульта и не пережила четвертый. Саша вспомнил, как после третьего, вновь обретя дар речи, она просила его с женой Машей:
– Уж потерпите меня, недолго осталось.
И это звучало без осуждения, без издевки, совершенно искренне, просто оттого, что она на самом деле не хотела быть им в тягость.
Саша искал и находил, конечно, в памяти своей те моменты, когда не проявил к матери должной заботливости, но, вообще-то, она всегда была рада и довольна его заботой, хотя, возможно, и недостаточной. Нечего и говорить о том, что она прекрасно ладила и с невесткой, да и та ей всегда помогала и не допускала со своей стороны никаких бестактностей.
И вот сейчас Саша почему-то вспомнил последний мамин день дома. Опять схватило сердце, опять ей не встать, опять вызов скорой и предложение госпитализации. И мама, будучи в сознании, вдруг совершенно спокойно на нее согласилась. Хотя перед этим несколько раз говорила, что четвертый инсульт станет у нее последним. Саша только сейчас вдруг понял, что мама знала, что уходит, но не стала отягощать его и Машу зрением этих последних своих часов. Да, точно, это было проявлением ее уступчивости и скромности, даже в последний момент.
