Ночь кончилась, утро ещё не наступило. Воздух вокруг был ночным – сырым и серым, но небо за шумевшей в полукилометре железной дорогой, по которой пролегала граница города, уже начинало светлеть.
Макс смотрел на июньский рассвет с девятого этажа общаги мединститута. Затягиваясь сигаретой, он слушал, как у него за спиной ветер ворошит висящую перед балконной дверью штору из засохших роз (полтора десятка крупных тёмно-бордовых бутонов на метровых стеблях были прищеплены к бельевой верёвке).
Докурив, он раздвинул царапнувшие предплечья розы, шагнул на кухню и стал собираться. Убрал в рюкзак магнитофон, в котором торчала кассета с квиновским «Innuendo»1, нашел футляр от неё. Внутри обнаружились две папиросы с марихуаной. Поморщившись от брезгливости, он вытряхнул их на пол, сунул футляр в рюкзак и быстро вышел из квартиры. Язычок автоматического замка уже готов был щёлкнуть, отрезав ему путь назад, когда Макс передумал. Он вернулся и заглянул в комнату, где спала Станислава.
Прямая рыжая чёлка, расслабленные, приоткрытые во сне губы. «Красивая. И очень беззащитная сейчас, – подумал он. – Даже если не спит, притворяется, это ещё хуже, то есть она трогательная, а я хуже, но всё равно…». Внутри тут же разлилась тёплая, обездвиживающая жалость – к ней, к себе, к родителям, шокированным недавним уходом Макса из политехнического, и даже к военкому, который наверняка получит выговор, если до окончания весеннего призыва не отправит бывшего студента в армию. Ровно в то же время какой-то другой участок мозга, трезвый и расчётливый, зацепился за эпитет «красивая», добавил к нему «плюс влюблённая», и напомнил Максу о его незавидном положении.
Не было денег, не было жилья, куда без стеснения можно пригласить идеальную (то есть ту, с которой он обязательно познакомится в будущем) девушку, не было работы и профессии. Ко всему перечисленному прилагалась почти стопроцентная вероятность со дня на день загреметь в армию. В общем, трезвость с расчётливостью подсказывали ему, что при таких обстоятельствах новый объект для влюблённости может появиться очень не скоро, и ждать появления объекта (или отправки в вооружённые силы, тут уж как повезёт) будет куда приятнее в обществе красивой и влюблённой в него Станиславы.
От циничности последней мысли, от напоминания о собственной ничтожности и от жалости к спящей девушке Максу захотелось орать и крушить. В горле стало горячо, но через секунду эта волна схлынула, ошпарив напоследок ледяным холодом, и в груди привычно разлеглась какая-то сухая растрёпанная вата неопределённой температуры. Из-за ваты иногда першило в горле, но в целом она исправно гасила все сильные эмоции последних недель.
«Да шло бы оно всё. Я ошибся. Так, наверно, бывает. Конечно, она яркая, но она мне не нравится, она какая-то ненатуральная: постоянно кого-то или во что-то играет, причём, играет с каким-то нажимом, вечно переигрывает… Это всё не то, я этого совсем не хочу», – оправдывался Макс, нерешительно пятясь к выходу и осторожно притворяя за собой дверь. Когда язычок замка всё-таки щелкнул, Максим вспомнил лицо спящей Станиславы, пробормотал «I can’t live with you2» и, сдерживаясь чтобы не побежать, зашагал по коридору общежития.
Рюкзак с магнитофоном он оставил на втором этаже, в квартире, которая находилась в его распоряжении до конца лета. Сунув ключи в карман шорт (шорты он смастерил в мае, отрезав штанины от джинсов, в которых ходил зимой), Макс налегке рванул к трамвайному кольцу. На сонном утреннем трамвае доехал до городского пляжа, где в этот час не было ни души, вошёл в воду и поплыл к противоположному берегу. Переплывая двухсотметровую реку в третий или четвёртый раз, Максим отстранённо и вяло, как наблюдающий за не бог весть каким экспериментом лаборант, подумал: случись ему сейчас утонуть, искать начнут только недели через две. С родителями связь прервана из-за призыва, приятели из общаги универа подумают, что он просто ленится выбираться к ним в центр из расположенной на окраине общаги медиков, а Станислава, обнаружив исчезновение магнитофона с «Innuendo», поймет, что он ушёл насовсем.
