В ПОНЕДЕЛЬНИК УТРОМ
Умереть когда-то не страшно, страшно умереть сейчас.
А. Солженицын.
Здешняя весна, что знойное лето в России: греет, но не печет. Легкий ветерок ласкает щеки. Нежные тополиные листочки щебечут наверху о своём, сокровенном. Хочется жить. В это благодатное время кучка молодых людей решила погибнуть. Во имя чего? Непонятно было в те дни многим горожанам. Большая политика и высокое искусство мало трогают рядовых обывателей. Как дожить до зарплаты, не влезая в долги, не пропустить бы вечером очередную серию мыльной оперы – волновало больше, чем странные – что не поделили? – стычки некой братвы с милицией, постами ГАИ. Горожане замерли в ожидании. Не то, чтобы проявили безучастность, на чьей бы стороне ни были их симпатии, полагались на государство, пребывая в уверенности, шансы боевиков навязать силовикам масштабное противостояние ничтожны.
Началось действо демонстративно. В последний понедельник марта, в начале девятого, в Старом городе, в центре рынка, возраст которого исчисляется несколькими столетиями, подорвалась женщина, нулевой образец. Вырос столб черного дыма, затрещали стёкла, расползся запах гари, земля запачкалась кровью. Полчаса спустя возле входа на рынок, у медресе, визитная карточка города, произошёл второй самоподрыв. Случались и раньше взрывы и боестолкновения. И раньше взлетали на воздух легковушки, начиненные адскими устройствами. Женщины до этого понедельника не подрывались.
Вечером по ТВ сухо сообщили, что в городе прогремели взрывы. Оба самоподрыва были не совсем логичными. Для акций было выбрано людное место, но странное время: рано утром, когда немного прохожих – вероятных жертв. В новостях особо не уточняли, что один из взрывов осуществила молоденькая девушка. Об этом Лере скажет знакомый патологоанатом. Даврон подрабатывал в морге при мединституте. Мединститут принимал погибших в тот злосчастный понедельник. Он десять лет, с перерывами на женитьбу, рождение ребенка, затем второго, учился на лечебном факультете. Между дежурствами в морге бегал на лекции. На занятии однокурсники закидали его вопросами:
– Уверен, что молоденькая?
– Не больше девятнадцати.
– Почему девятнадцать? Не восемнадцать, двадцать?
– Спелость девушек с двадцати начинается.
– Тинэйджер с неустойчивой психикой?
– Я не по психике. Я по телу. Не дозрела, щечки пухленькие, кожа гладкая.
– Какие щечки, какая кожа? Разнесло, небось, всю взрывом?
– Тело разрывает, голова целой остается.
– Конечно, голова же – коробка.
– Кишки вывались, наверное.
– И кисти оторвало, скорее всего.
Аудитория поверила наблюдениям с благородной седой прядью в волосах патологоанатому: сведения из первых уст. Для большинства горожан террористы существовали лишь в сводках и в редких кадрах по ТВ. Даврон лично их видел, даже кромсал. Заверил:
– Чистая девушка, без макияжа.
Другими интригующими подробностями он в тот день не поделился, сохранил на несколько «потом», выдавая информацию порциями. Говорил о подорвавшейся девице сочувственно, хотя, как положено патологоанатому, голос звучал нейтрально:
– Ну, да, молоденькая. Щечки пухлые. Прыщей нет, лоб чистый.
Лере невольно стало жалко несчастную, глупенькую девчонку. Непосредственных наблюдений Даврона хватило запрограммировать на сочувствие: «Молоденькая. Щечки пухлые. Кожа гладкая. Молоденькая. Щечки. Молоденькая». Даврон, сам того не подозревая, выстроил нейролингвистическую цепочку, кажется, так называется, на жалость к погибшей. Застучало в голове: «Молоденькая, щёчки по-детски пухлые. Молоденькая, потому что щёки еще пухдые». Молоденькая, гладкая, чистая … кто у нас? Девочка, ребёнок, дитё. Дитё невинно. Девушка – дитё. Она не виновата. Не злодейка.
