В глуши сосновых боров, так глубоко, что никто уже и не ведал, существует ли что-то кроме леса, притаилась крохотная деревенька Дремовка.
Всего двадцать дворов насчитывало поселение. Но жили в нем дружно: стояли горой друг за друга, поддерживали в горе и несчастье. Летом занимались охотой и собирательством, зимой старались выжить, перетерпев суровые холода дремучего края.
Самым почитаемым божеством в деревне считался Карачун, ведь именно по его желанию налетали зимние вьюги, он повелевал стужами и мог усмирить их ярость.
Каждый год, в день зимнего солнцестояния, вся деревня под предводительством старейшины Прохора Мудреца отправлялась к капищу, дабы принести жертвенные дары и умилостивить Карачуна. Мед, вяленое мясо и травяной отвар служили дарами старших жителей поселения, деревянные свистульки и фигурки приносили малыши.
Мир, покой и согласие царили в деревне Дремовке, но однажды и в этот тихий край пришло несчастье.
– Уж больно тепло нынче, – горевал староста, с беспокойством глядя на резвящуюся на талом снегу ребятню. – Начало марта, а солнце уж разошлось. Не к добру.
– Батюшка, поостерегись наговаривать, а то и впрямь беду накличешь, – пожурила его жена Прасковья. – Порадуйся теплу, да солнцу яркому. Раньше снег сойдет – раньше грибы да ягоды пойдут.
– Так-то оно так, – вновь вздохнул мужчина. – Но не спокойно мне, матушка, чую беда грядет.
– На-ка, выпей-ка отвару травяного. На мяте и душице настоенный, сразу успокоит мысли тяжкие.
Прасковья протянула супругу деревянную чашу, над которой клубился ароматный пар.
Хлопоча у печи, она то и дело поглядывала на мужчину. Как он там? Успокоился ли? Не мучают ли его буйную головушку думы тяжкие?
В любви и гармонии прожили они почитай уже десять лет. Подрастали два сына трех и шести лет, в колыбели дремала дочь Глаша. Прасковья ревностно оберегала их дом и очаг от тревог. Следила, чтобы муж был всегда сыт, доволен и весел.
Вот и сейчас женщина гадала, как отвлечь его от невеселых мыслей, развеять тревогу и вернуть улыбку, светящуюся в родных глазах.
Раздался стук в дверь и на пороге появился Кондрат Охотник. Высокий, широкий в плечах, он пригнулся, чтобы войти за порог, и поприветствовал хозяев.
– Погода нынче больно теплая, – серьезно начал он разговор, – схожу в лес, погляжу, не появились ли шатуны. Если вновь морозы придут, тяжко нам будет. Хоть ограда у нас и крепкая, но дурного зверя может и не удержать.
– Сходи, – закивал староста, оглаживая длинную бороду, – и мне не спокойно. Только далеко-то не заходи, уж полдень на дворе, не воротишься до темна – сгинешь в дремучем лесу.
– Ну уж знаю, как в лесу-то ходить. Не первый десяток хаживаю.
– А ты ж все-таки поберегись, поберегись, – настаивал Прохор. – Говорю же, не спокойно мне, беду чую.
– Поберегусь, раз просишь, – кивнул Кондрат. – Но ежели случится худое, пригляди за Дуняшей и Олюшкой, не оставь.
– Обижаешь, Охотник, мы ж здесь все родня. Но и ты не плошай, возвращайся.
– Добро.
Охотник ушел, прихватив крепкую рогатину, прислоненную у входа. Проводил его Прохор долгим взглядом и решил:
– Вздремну малясь, глядишь и успокоится сердце.
– Ложись, ложись, – засуетилась Прасковья. – Часок сосни, все легче станет. А там и Кондрат вернется.
Но вот уже багряный диск солнца начал опускаться за острые вершины елей, а Охотник так и не возвращался. Староста мерил горницу, шагая из одного угла в другой, переживая все сильнее.
Кондрат был опытным охотником, самым лучшим в деревне. Не раз ему приходилось выходить один на один и с волком, и с кабаном. Но косолапые обходили его стороной, словно чувствовали, что не совладают с силой мужицкой.
Но медведь-шатун совсем другой сказ. Безумный, разбуженный раньше срока, голодный, он яростью восполнял нехватку сил. С таким противником и несколько взрослых мужиков едва могли бы совладать, а одному не под силу задача.
