Если бы XIX век оставил нам одну только любовную лирику – нужно было бы признать: век удался! Это особенно отчетливо видно теперь, в начале XXI века. Циники скажут: никакой любви не было тогда, да и сейчас нет. Есть половые отношения и проч. Правда, духовно развитые люди им тут же возразят: мир есть любовь. Сразу же хочется добавить: стих есть любовь. Любовь упрятана в стихе, как росток в зерне. Больше того: любовь и в сознании современного человека, современного россиянина часто все еще связана с ритмом строк, со строфами, с чередующейся рифмой.
В нашей книге – лирика четырнадцати поэтов. А это четырнадцать способов говорить о любви. Четырнадцать мелодий, связующих нас с XIX веком. Некоторые из этих четырнадцати поэтов находились в состоянии влюбленности всю жизнь. Другие любили лишь однажды. Но почти всегда любовь русского поэта была и высшей точкой его жизни. Любовь ценилась выше ума, она была нужней морализаторства и рациональной философии, граничила с высоким безумием. Эта любовь терзала ночами, не уходила днем, становилась стержнем и смыслом бытия поэтов.
Век любви начинается с Пушкина. Его лирика переплетается с этим чувством постоянно, резко и страстно. Таковы же вначале и пушкинские влюбленности: краткие, острые, бурные. Полячка Собаньская и графиня Воронцова, Амалия Ризнич и Наталья Оленина – полыхнув яркими зарницами, они вскоре погасли. Однако две женщины оставили неизгладимый след в судьбе и в поэзии Пушкина. Это Анна Керн и Наталья Гончарова. И хотя Пушкин в письмах отзывался о Керн слегка пренебрежительно и даже грубовато, а жене своей давал в письме чаще всего светские и хозяйственные наставления – стихи, с этими женщинами связанные («Я помню чудное мгновенье» – это о Керн, «Мадона» – это о Гончаровой), стали недосягаемыми вершинами русской поэзии. Это говорит о том, что стихи и от писем, и от прозы весьма отличаются. В стихах может «сказаться» то, чего в здравом уме ни один человек не скажет. Так, может, истина – в стихах?..
Что же до Пушкина, то в конце жизни он стал сдержанней в порывах. Пушкин не остыл, просто понял: увлечения – множественны, любовь – единична.
Тяжелодум и однолюб Дельвиг, увлекшийся одно время взбалмошной Софьей Пономаревой, содержательницей модного салона, любил, кажется, только свою жену – баронессу Дельвиг (урожденную Салтыкову). Правда, любовь его, поначалу светлая, песенная, стала постепенно превращаться в жестокий романс: жена была ветрена и особой взаимностью мужу не отвечала. Чувство утраты единственной любви, возможно, стало одной из причин ранней смерти Дельвига.
«Певец пиров и грусти томной» Евгений Баратынский[1] любовью тоже не разбрасывался. И хотя в молодости он немало написал о сильфидах и вакханках, о непостоянных красавицах (все о той же Софье Пономаревой, об Аграфене Закревской), после женитьбы стал ценить любовь длительную и верную. Пушкин назвал как-то Баратынского «задумчивым проказником». Баратынский и впрямь много думал. Даже любить и проказить со временем стал он как бы в задумчивости и в полусне. Нельзя обойти вниманием и то, что в его мрачноватых стихах, написанных в 30–40-е годы, как бы предчувствуется и его небывалая смерть от любви: поэт умер в Неаполе, напуганный внезапным нездоровьем жены. Жене (урожденной Анастасии Энгельгардт), у которой глубокомысленный доктор стал внезапно подозревать воспаление мозга, сделалось лучше. А вот разволновавшегося поэта спасти не удалось.
Счастливей был Языков. Его поэзия весьма гармонировала с его радостной и мало чем отягощаемой любовью. Поначалу любовь эта была идиллической – к «музе» Александре Воейковой. Позже – к вполне земной цыганке Тане (Татьяне Дмитриевне Демьяновой), знаменитой тогда певице. Не слишком терзаясь изменами и изредка меняя предмет привязанности, буйный «стихоборец» Языков в любовные пропасти не падал, но, правда, и до вершин волшебного чувства не всегда добирался.
