ЭТОТ РАССКАЗ НЕ О ЖИВОТНЫХ, ОН О ТОМ, КАК МЫ ДОЛЖНЫ ОТНОСИТСЯ К НИМ, ДА И КО ВСЕМ, КТО РЯДОМ.
В память с любовью своей бабуле,
Гурковой Прасковье Петровне, и
всем женщинам посвящаю…
Я ложусь на кровать. При свете яркой луны вижу, как мелькают спицы. Бабуля вяжет носок. Вяжет без света. Электричество так и не дошло до этого дома. Жена врага народа, не могла устроиться на работу. Жила тем, что вырастит на огороде и в саду. За свет нужно было платить. Только денег не было.
Я вижу усталое, но с искорками добра, всё в морщинах лицо. Жизнь не сломала её. Она была исконно русской, да и жила в России. Это давало ей какую-то неуёмную внутреннюю силу. Ни единого плохого слова не слышал от неё о соседях, тех, кто писал доносы, тех, кто пришёл ночью с арестом за мужем, тех, кто оставил её одну, без средств существования с маленькими детьми, забрав всех коров и лошадей. Даже о финнах, которые прикрывая отход немцев, спалили её дом, она говорила без злобы, а даже с какой почти детской восхищённостью: «Рыжие все были, как на подбор!» Лишившись всех мужчин в доме, она отправила свою старшую дочь в военкомат. Родина в опасности! Родину нужно защищать! Нет мужчин, значит это должны сделать женщины.. Дочери на тот момент не было и шестнадцати. Приписав себе два года, старшая дочь ушла добровольцем на фронт, а через два с половиной года старший лейтенант Татьяна Гуркова, моя будущая мама, как и многие другие, кто сумел уцелеть в той мясорубке, вернулась с Победой!
– Ба, – кидаю я в темноту, – ты чего не спишь?
– Спи, унучек, спи!
Я вижу в отблесках луны её улыбающееся лицо и засыпаю. Петух, заоравший в ночи, будит меня. Я открываю глаза и вижу, что спицы так же продолжают быстро, быстро мелькать, а сама бабуля глядит не на спицы, а куда-то вдаль, мимо окна, мимо улицы, мимо сада… Я засыпаю вновь.
Стук деревянного песта о чугунок снова будит меня. Запах варёной картошки, лебеды, крапивы, молочая будоражит мой аппетит. Луна уже отсветила или спряталась за облако. В окно сквозь рушниковые занавесочки просунулась темень. В углу тлеет лампадка у иконы. Этого бабуле достаточно, чтобы видеть всё и продолжать делать свои дела по хозяйству.
– Ба, я есть хочу!
– Вот животину покормлю, тогда и тебя, да и сама вслед.
– Тебе животину жалко, а меня нет?
– Мне всех, унучек, жалко, – улыбается она и, подойдя к кровати, запускает пальцы руки в мой чуб, – только ты сам можешь о себе побеспокоиться, а животина нет. Без неё и нас с тобой не будет. Пропадём мы без неё.
– Как это пропадём? Умрём? – перспектива смерти пугает меня.
– Может, и умрём, на всё воля божья, – она шепчет молитву и осеняет крестами себя и меня.
– Тогда правильно, иди, корми животину, – соглашаюсь я и засыпаю вновь.
Так было почти каждую ночь. Я почти не видел, чтобы она спала. Прожила она очень долго. Видимо, постоянная забота о тех, кто не мог о себе позаботиться сам, продлила её тяжёлую жизнь. В восьмидесятом году она впервые получила от государства свои деньги. Восемь рублей пенсии или в переводе на возможность купить мясо в магазине: ровно четыре килограмма. Тогда же она получила первый в жизни свой паспорт. А через два года она ушла туда, куда смотрела по ночам: мимо окна, мимо улицы, мимо сада… в зовущую звёздную даль.
