Она стояла перед бабкой и кричала. Вопила как резаная. И самым приличным словом в ее крике было… как говорила сама бабка: порождение ненормативной лексики, означавшее название собаки-самки.
Бабка же грамотная. Как-никак бывшая учительница младших классов.
Она даже во время этой, надо сказать, безобразной сцены стояла и смотрела на расходившуюся внучку сурово и с брезгливостью – как на шелудивого котенка, наделавшего лужу на ее любимом ковре, – отчего та злилась еще больше.
Потом Людмила выдохлась и села в коридоре прямо на пол, уставясь перед собой остановившимся взглядом.
Теперь она невольно видела бабкины ноги в дорогих домашних тапочках с львиными головами, застывшие чуть поодаль. Львы будто охраняли своего хозяина – Аллу Леонидовну Дьяченко, взиравшую с высоты своего роста на нечто непотребное.
Ее внучка, выросшая в интеллигентной семье, просто не могла знать таких слов. Таких мерзких слов, которые не могут вылетать из нежного девичьего рта. Такие слова могла бы произносить дочь сапожника или мусорщика, но инженера?
Бабка Алла Леонидовна все еще высилась посреди коридора крепко сбитой глыбой, проявляя скупые эмоции на красивом моложавом лице, но Людмиле, сидящей на полу, она казалась увеличенным болванчиком, похожим на того, который стоял в гостиной на пианино. На неподвижном, расширявшемся книзу силуэте, если толкнуть его пальцем, раскачивалась такая же, как у бабки, голова, с гладко прилизанными волосами, затянутыми на затылке в пучок а-ля училка.
На самом деле бабка могла выглядеть совсем по-другому. Особенно когда распускала свои длинные русые волосы с умело закрашенной сединой. Молодилась. Если раньше Людмила посмеивалась над этой ее слабостью: несмотря ни на что, выглядеть моложе своих лет, то теперь ненавидела. И за это тоже.
За полчаса до сцены с матом в адрес бабки Людмила почти так же кричала в лицо Николаю:
– Убирайся вон, ты, дрянь!
И рассыпала, хохоча, целую дробь неприличных выражений. Тра-та-та-та-та-та!
И видела перед собой его испуганные глаза. Он до этого и не представлял, что его Люсенька, его Былинка, его Тихий Ручеек может в один момент превратиться в разнузданную фурию. В монстра. В панельную девку, потому что девушки из порядочных семейств таких слов не употребляют.
Получается тавтология: он не знал, что она знала такие слова. А что он вообще знал? Думал, возьмет в жены робкую девчоночку из хорошей семьи, которая по окончании Николаем военного училища безропотно поедет с ним на край света. В гарнизон! Она не выкрикнула, а прокаркала это слово: гарнизон! И показала фигу: вот тебе, гарнизон!
А он все стоял и пялился в недоумении, куда подевалась его Люсенька – юная, хорошенькая, с ясными голубыми глазами, которая – надо же, как удобно! – в один год с ним должна была окончить свое медицинское училище. Медсестры нужны везде и всегда. Так что проблем с работой для нее не предвиделось.
Николай присматривался к Людмиле давно. Но тогда, приехавшая в дом по соседству, она была еще маленькая, всего четырнадцати лет. Малек, со временем обещавший вырасти в красивую рыбку, которая плавала бы на зависть другим в его семейном аквариуме.
Прежде он встречался с уже взрослыми, совершеннолетними девушками, своими ровесницами. Зачем было рисковать, заводить роман с соплячкой? Совсем иное дело теперь, когда ей скоро исполнится восемнадцать лет. Как раз подойдет срок подачи в загс заявления о регистрации брака. А пока можно немного погулять, поцеловаться, потрогать, не нарушая его целостности, запретный плод… Как говорится, продлить желание. В крайнем случае у него имелись знакомые девушки, которые могли снять напряжение. Это даже его заводило: такая вот раздвоенность. Там он крутой, страстный мачо, здесь – робкий, тихий влюбленный.
