…Сидел на кромке голого скального выступа. Смолил подряд вторую сигарету, не замечая горечи во рту. Бездумно. Бесчувственно. Устремляясь безразличным взглядом внутрь…
– А морок[1] идет, Андрюша! Язви его! – озаботился Семеныч, сердито и решительно потряс за плечо. – Не ровен час в верхах прихватит – намытаримся…
– На… мы… таримся, – повторил за стариком врастяжку, с раздумчивым придыханием, словно пробуя слово на вкус.
Тяжело поднялся. Поддернул за ремень лежавший рядом автомат. Забросил его за плечо и шагнул… назад…
– Ну и на кой ты их отпустил? Опять какую-то комбинашку затеял?
– А что нам этих троих чернозадых «джигитов»-джанов, уважающих «Арарат», для убедительной картинки не хватает? По-моему – за глаза…
– Да ладно, колись уже… Я ж тебя как облупленного знаю…
– Да никуда они не денутся… У них же маячки – в прикладах…
– А по пути стволы не скинут?
– Не должны… Тайга же все-таки… Да пусть и сбросят… Я ж подстраховался.
– Ну ты и жучила!.. И их, и кержаков зачистить сразу – махом…
– А что мудрить?.. Пускай дотопают, а там – по «маячку» – и вся недолга…
Краев, пряча под нос кривоватую ироничную усмешку, вытянул из протянутой Саней пачки «Петра» сигарету, неторопливо размял ее в сильных мосластых пальцах с плоскими квадратными ногтями и, приподняв глаза, мазнул напарника ехидным взглядом:
– И как, старичок?.. Корешка-то не жалко?
– Жалко, Илюша… – у пчелки в жопке, – жестко отбрил его Славкин. – И не лезь, куда тебя не просят. Понял?
– Да все. Все. Не заводись, – примирительно пробасил Краев. – Я и не лезу… Это ж не моя замута. Мое дело – сторона.
Славкин отвернулся. Посмотрел через повисшее в воздухе сизое облачко едкого сигаретного дыма в лежащую под ногами глубокую лощину, где возле распластавшей широкие лопасти недвижных винтов камуфлированной вертушки несуетно сновали затянутые в черное фигурки «спецов», и, отступив на пару шагов в сторону от края обрыва, присел на замшелую, вросшую в землю колодину. С уже потерявшим остроту, пошедшим на спад раздражением дослушал удаляющийся хруст валежника под сапогами Краева, сорвал сухую травинку и машинально сунул ее в рот: «Уже борзеть помалу начинают, замудонцы. Пора, наверно, слегка и гайки крутануть». Поднял глаза. Ухмыльнулся и, вспомнив о «благодушно» «отпущенных на все четыре стороны» свидетелях, тихо, но твердо добавил: «А тебя, Андрюша, корешок ты мой ненаглядный, я, конечно же, доберу. Придется добрать[2]. Уж тут не обессудь. Такие правила. На войне, как на войне… Наивняк. Дурашка. Простофиля».
Быстро, на глазах, стемнело. Черная беспросветная мгла со всех сторон окутала тайгу, и она притихла, буквально омертвела в предчувствии жуткого затяжного ненастья, словно отбитый от матери насмерть перепуганный тигренок под наброшенной на него звероловами суровой непроглядной холстиной. А через четверть часа с ходу, в мгновенье ока, налетел, набросился на нее с истошным озверелым воплем мощный шквалистый муссон. Затряс, замотал, забил в лихоманке, легко, как былинки, выдирая из земли с корнем неохватные подгнившие лесины, вздымая высоко в воздух перемешанную со снегом опавшую листву, древесную труху, обглоданные временем колодины, сухой валежник, с каким-то неистовым ожесточенным упорством нагромождая ввысь и без того непролазные, густо перевитые лианой старые буреломы.
Им крупно повезло. Буквально за несколько минут до начала урагана набрели на узкую, не больше полуметра, но сравнительно глубокую щель в отвесной базальтовой скале. Достаточно глубокую для того, чтобы с минимальным комфортом переждать ненастье, укрыться от сумасшедшего ветра и пронизанного крупными градинами леденящего дождя, с тонким разбойным посвистом несущегося почти параллельно земле.
