Что думает мрамор, из которого скульптор высекает шедевр?
Ж. Кокто. Орфей
А что если и самого мрамора ещё нет, впрочем, как не родился ещё и скульптор, как быть тогда?
Сколько нужно прочесть книг, повестей и текстов, предложений и заметок, комментариев и цитат, чтобы стать (наконец) мудрым? А сколько из всего этого объёма текстов по-настоящему необходимы человечеству для этой мудрости? В чём вообще заключается основной смысл или фундаментальная задача любого текста?
Перед глазами читателя сегодня оказался любопытный текст. Мне удалось его прочесть дважды, в чём-то не согласиться с автором, чем-то восхититься, но в конечном итоге заключить: текст стоит прочтения.
Как я это понял?
Артур Шопенгауэр рассуждал о том, что существует два рода писателей: одни пишут ради предмета, другие ради самого процесса письма, в конечном итоге, ради заполнения бумаги. Дмитрий пишет, конечно, ради самого предмета, который ему в первую очередь дорог и уже во вторую – достаточно известен.
У меня вызывал опасения сам замысел Дмитрия писать о философии йоги, пусть даже очерки, причём о её истории. Как отмечает сам писатель, «индийская традиция абсолютно не приемлет какую-либо историчность». Принцип древности – вот основной инструмент для понимания этой традиции. Однако писатель поставил для себя высокую цель – постараться стать нашим проводником на пути дружбы, или больше, как бы сказал Конфуций, – взаимности с индийской традицией. В этом смысле текст вышел по своей направленности сугубо философским.
Йога, дзен, дхарма и карма, упанишады и веды – это понятия, с которыми сегодня знакомы очень многие, но знакомы не близко. Одной из основ герменевтики Х. Г. Гадамера был тезис о принципиальной возможности объяснения при наличии знания и понимания. Соответственно, если человек не способен объяснить то, что якобы понимает, следовательно, по мысли Гадамера, человек не знает предмет своего рассказа. Шибболет часто выдает тех, кто говорит об индийской традиции: повторяются одни и те же термины, события, обороты речи, своеобразная аура загадочности и тайны, которая так и не раскрывается перед читателем.
Писатель в этом тексте избрал иной подход, чего только стоит изложение похождений Вишну в пятом очерке. Что касается других очерков, то в первом нас ждёт знакомство с некоторыми важнейшими понятиями традиции, среди которых и Дхарма, с философской рефлексией и попыткой найти пересечения с другими традициями. Второй очерк посвящён шести ортодоксальным школам Индии. Третий знакомит нас с Буддой и Нагарджуной – тем, кто видит, по мнению К. Ясперса, вещи в их пустотности. Четвёртый очерк вновь поставит перед нами вопрос о необходимости изучения биографии автора текста или корпуса текстов, в случае, когда говорить об этой биографии трудно, как при наличии двух Патанджалей. Если читатель вспомнит о софизме «Рогатый» и главном приёме, на котором он строится, то четвёртый очерк подарит новое осмысление идеи об обладании и необладании тем, что нам не принадлежит и никогда не принадлежало в контексте идеи астейи. Пятый очерк поведает не только о похождениях Вишну, но расскажет о «Бхагаватгите». Шестой очерк расскажет о многом, в частности о мраморе, что упомянут в эпиграфе к этому предисловию. Под конец текста писатель делится своими соображениями и идеями о джедаизме. Этим заканчивается текст, но «Принцип древности» открывает нам мудрость, что конец был началом, а начало и было конечной точкой: Веды и Упанишады содержат в себе абсолютную истину, таково представление об этих текстах тех, кто её разделяет.
Так какой же в конечном итоге смысл текста, если истина есть (её не может не быть), она известна и абсолютна? Если мы говорим вслед за Шопенгауэром о тех, кто пишет ради самого предмета, то правдоподобным кажется ответ – понимание. Конфуций будет и здесь к месту: взаимное понимание между писателем этого текста и читателями.
