Яркий желтый ирис находился в нежном сладком упоении. Он склонил свой полусонный цветок книзу, почувствовав одномоментно всю быстротечность жизни. Устал. Но, даже утомленный, он не испытывал стыдливость после близости. Скорее, наоборот. И потому, с ликующим дыханием распахнул все свои лепестки, как перед солнышком. Бесстыдно раскрытые, они стали источать приторный запах сладострастия.
Я закрыл глаза, вспоминая, как еще минут десять назад с трепетом проникал в самую глубину покоев лиловых сумерек, и как они податливо дрожали от моих прикосновений. Думая о совершенстве линий и изгибов лепестков, я слегка улыбался, по-особенному окрыленный. И уснул.
Снова снится мне блаженная лепота, наполненная теплым молочным светом, и небесная голубая высота, искрящаяся чистыми кристаллами; расцветающий солнцем полдень, который раззадорился на славу в сказочную небыль; и яркие переливы желтой пыли в крахмальной чистоте, хрустящие первобытной наготой. И это, как всегда, захватывающее зрелище – чувствовать каждой клеткой своего тела густой наполненный воздух.
Рассвет рассыпает сонные лучи тепла повсюду. Можно буквально тонуть в золотом безмолвии, ощущая запах корицы, а также силу назойливого ветра, который ожесточенно пытает горячим дыханием. Звонкой песней разливается заря, прикасаясь своими лучами покоя. Гармония льется через край. В наслаждении замирает природа, расстилая ковер из тумана.
Подобное безмолвие душило, сжимало горло. Это было похоже на тягостное ощущение, парализующее мысли о жизни перед закатом своего существования. Некие последние вздохи, наполненные особым шармом с ворохом груза. Тяжкое удушье, присущее предсмертной агонии и могильному звону.
Я увидел мальчика. Он сидел под сонным дубом с цветком в руках и совсем не обращал на меня внимания. Лицо его было задумчивое, явно погруженное в свои яркие грезы. Он сидел, прислонившись к толстому стволу старого дерева, и произносил что-то странное, скорее, даже невнятное, будто говорил на незнакомом наречии. От каждого слова его пульс становился все сильнее, но его это не тревожило. Он просто шептал под раскидистыми ветками понятное только ему заклинание, всматриваясь в самую глубину розы. Мальчик будто выворачивал свою душу. Потому, что даже полевые цветы рядом с ним поникли и склонили свои лепестки до земли, пустив искренние одиночные слезинки.
Но роза в его руках разгоняла какие бы то ни было страхи. Сотканная из тумана, послушная любви, она разрушала грусть своего одиночества, отдаваясь навеки мальчику без остатка. Она пугливо, медленно открывала свои лепестки, чуть вздрагивая, но ничего не страшась. Она благоухала и трепетала, расплескивая пышный девственный бутон прямо в его душу, как последний и самый яркий аккорд искренней песни. Как зарождение одной единственной мечты, ставшей сладостной дремотой душного полусна…
– Ты что, уснул?! Ну ты даешь! Не зря говорят, что мужчины после секса выжатые, как кислые лимоны. Вас всегда рубит в сон. Ну и как? Поспал?
– Не знаю. Долго я был в отключке?
– Не засекала. Просто наблюдала за тобой. Ты даже вспотел. А я смотрела в окно. Все-таки осень – красивая пора!
После секса цветок был и печален, и по-своему задумчив, но горд. Умытый росой, он стал еще ярче, чем был: сменил желтое одеяние на огненное. Полный весенней свежести, он отдавал пьяный аромат праздника, задиристо показывая свой язычок из таинственной лепесточной арки, открытой для осторожного поцелуя. И, даже полусонный, он все равно испытывал необыкновенное сладкое блаженство, взволнованно тая в душе некую загадку. Он пьянел все больше от своего же великолепия, погружаясь в глубокий сон. Его грезы наполнялись радостной тревогой о волшебстве, которое только что кончилось. И это наваждение еще долго его преследовало – пока прозрачно-желтые шелковистые лепестки были покрыты брызгами росы.
