Однажды я проснулся.
Утро 31-го. Тяжело и грустно. Тяжело думать, что завтра… а грустно, потому что вчера… Плетусь на кухню, там все – и мама у шкваркающей плиты, и папа с шелестящей газетой. Вчерашняя. Перечитывает. Свежая позже. У мамы – спина, у папы – тапочки.
– Руки!
Конечно, не мыл. Но идти не хочется.
– Мыл.
Не проверяют. Потеряли бдительность – у папы Кубок кубков, а мама перебирает в голове поток несделанного, что надо успеть за день, хоть это и нереально.
1. Стрижка
2. Костюм
3. Сумка…
– Зоя Федоровна, так мы придем?
Договаривается. У меня дрожит рука. Ложка скачет по тарелке. Брызги манки попадают на стол, где лежит горбушка, намазанная маслом. Можно, я не буду доедать? Никому нет дела – папа так и не вынырнул, мама повернулась, но только на мгновение:
– Быстро. Какао стынет.
Холодное. Всегда же так. И каша – соли больше, чем сахара. Интересно: когда мама готовит, то задумывается о том, как я это буду есть? Или для нее важнее тарелка после завтрака: съел – хорошо, нет – кто-нибудь съест, не выбрасывать же.
Парикмахерская через дорогу. Сегодня ветер. Листья вертятся в небе, как потерявшиеся.
– Отрастил, – ворчит мама. – На бабушкиных харчах.
Не люблю это слово. Как будто что-то неприятное и мокрое. Да, мокрого там было предостаточно, но из неприятного только то, что мало. Лето я провел у бабушки в Гаграх, на сметане и водных процедурах. Еще залез на две горы, где поставил отметку, что был там.
На входе ждал незнакомый сенбернар. Тоже стричься?
В комнате было три кресла. В первом сидел старичок с редкими волосами (их количество можно было подсчитать) – он все смотрел на себя, как будто не верил, что может так выглядеть. Во втором – бабушка в «кричащем» костюме. Она застыла, как будто для ее прически так надо. В третьем – мальчик моих лет с русыми, почти невидимыми волосами.
Над ними боги, обжигающие… головы. И только руки: чик-чик. Взмахи лезвия, волосы, как брызги, – красиво, ловко. Только звуки кромсания… звонкие, жужжащие, бросающие в дрожь.
– Подожди, – остановила меня одна из трех богинь, – я так и не увидел, кто из них точно, как будто голос был записан. – Почитай пока.
Журналы предлагали купить стойкую крем-краску, поехать в Китай и разобраться в отношениях с тещей. Еще я нашел рекламу гостиной. В картине мне понравился вид из окна: там летел огромный дирижабль с надписью «Невозможно не заглянуть».
Мальчик встал, вежливо спросил, сколько с него. Назвали цену, он расплатился и вышел. Был возрастом как я, только без мамы. Ему доверяют деньги, он сам переходит через дорогу, он не боится этого «вчик»…
– Давай же, – поторопила мама. В кресле лежала дощечка – для таких, как я, и просто низкорослых. Я сел на нее. – Я скоро, – мама убежала, оставив меня один на один с парикмахершей.
– Готов? – спросила Зоя Ф., женщина неопределенных взрослых лет. Я кивнул.
Огромные ножницы прокричали: «Ссыч!». Я дрогнул. Хотелось закрыть уши. Я смотрел на огромный зеркальный квадрат и видел свое сморщенное лицо и две полоски вместо глаз.
– Не дрейфь. Мы просто отрежем все лишнее.
Успокоила… Парикмахерша была похожа на бочонок с вытекающим маслом – ее губы блестели, лоб лоснился, и руки тоже как будто выжимали масло.
– Спину!
Я выпрямился.
– Голову!
Бочонок умел командовать. Двум другим клиентам закончили прически одновременно. Они еще о чем-то посмеялись при выходе, и я не заметил, как они что-то платили. Я подумал, что у кого нет денег, тот может расплатиться шуткой. Стал придумывать шутку, чтобы сэкономить маме деньги, но ничего путного не приходило в голову.
– Не вертись!
Она силой повернула меня. Неприятно, однако. Мамина знакомая… она должна, напротив, ко мне отнестись более внимательно. Тепло и сладко. Чтобы как дома. Потому что близкая знакомая – это все равно что семья. Но тут другое. Тут – словно я ей мешал. Мне нужно было замереть и не двигаться, невзирая на все, что со мной может произойти. Она дергала волосы, крутила голову, наклоняла, как будто играла в игру, где за каждый наклон, поворот начислялись очки.
