– Зар-р-раза! – получив когтями по шее, Мур озверел, всерьез перехватил мельтешащие лапы и крепко сжал запястья.
– Пусти! – взвыл мелкий. – Больно же, пусти!!
Мур чуть ослабил хватку. Косточки тонкие, жалкие. Но сильный какой, паразит, выкручивается. Хлипкий он только с виду. Что с ним делать? Так и держать, что ли? Пальцы длинные крючками, глаза белые, зрачки дырками. И переполнены ядом. Когти тоже – шею жжет. Да он весь, наверно, ядовитый. Свирепый. Жалкий. Сопит. И волосы белесые, жесткие, как проволока. Зубы мелкие скалит, выкручивается. Хорек. Взгляда в упор он не снес, опустил голову. Будет еще царапаться? Или кусаться, как утром? Или подлизываться, как вчера? Не будет. Заревет сейчас, и все… Но все вырывается – упрямый.
Мур бросил вывертывающиеся твердые ручонки, оттолкнул его, шмыгающего носом, отвернулся. Шею саднит сильнее, чем исцарапанные, искусанные руки. Он потрогал, глянул – кровь. Зараза. Лето за окном – как не настоящее. Но солнце-то вон, светит, ветер с моря перебирает в деревьях листья – сбежать бы на берег… Или в любой из порталов. Уйти ото всех и всего… От заразы этой мелкой уйти, вот от кого. В стекле окна отражался он сам – космы и бледное лицо, разгромленная комната и мелкая белесая злючка, потирающая запястья. Сколько этой заразе – семь, восемь? Так ведь сам дурак: пожалел. Мол, хоть сиротке буду нужен… И получил. Грязными когтями. И зубами. Нет, ну за что? Мур повернулся и кивнул на дверь:
– Проваливай.
– Нет!
– Ты мне не нужен.
– Не ври!
– Да иди ты… Ты! – нет, нельзя гадости маленьким говорить, какие бы у них глаза ни были. Мур подобрал с пола разодранную «Физику» за 6 класс – только выкинуть, снова разозлился и зарычал: – Ты нарочно ведешь себя как можно хуже!
– И буду!
А крючки-то дрожат. Глаза мокрые. Маленький он все же… Ну, выживет. Сам-то хорош – забыл, кто таков? Друзья, ему? А звезду с неба? Ага. Черную дыру. Может, еще и счастья в жизни? Мур посмотрел на свои исцарапанные руки, на порванную футболку. Потрогал царапины на шее – уже вспухли. Пошел и, чтоб прикрыть позор, переоделся в школьную рубашку с длинными рукавами, вернулся и велел:
– Идем к большим.
– …Чего это?
– Не хочу тебя терпеть, – Мур глянул: противный, паршивый, злющий. Фу. – Да на кой черт ты вообще мне сдался? Блин, я сам себе не рад, а тут еще такая бешеная крыса, как ты?
Мелкий опустил башку, ссутулился, теребя подол рубашки. Какие-то воспалившиеся расчесы на ногах, и весь кажется грязным.
– Не смотри так, – пробормотал мелкий. – А то я опять буду с тобой драться. Ты не имеешь права меня презирать. Держишься, как… Как царевич, но внутри – такая же крыса. Вся исцарапанная.
Мур огрызнулся, как на взрослого:
– Уж тебе-то больше не позволю добавлять мне новые царапины.
Мелкий попятился. Мур отвернулся.
С чего вдруг педагоги решили, что Мур – да еще только из госпиталя – готов возиться с бешеным первоклассником? А Игнатий что – позволил? Игнатию-то зачем? Он вообще школьной жизнью Мура не интересуется – потому что она лишь видимость. Притворство. Мур соблюдал распорядок и правила лишь для того, чтоб люди не догадались, кто он такой на самом деле. С чего вдруг этот паршивый звереныш свалился ему на голову? Да, почти у всех ровесников были Младшие, которых они опекали. Нормальная практика для сиротских заведений. Но Муру, двоечнику и бездельнику, здесь не предлагали Младшего. А ведь это все здесь в школе еще о его прошлом ничего не знают. Если б узнали… Ох. Хорошо, конечно, что есть Служба. И Игнатий. Но куда лучше, что Мур – не где-то в закромах Службы, а в обычной школе. Почему ж так противно?
