С каждым человеком случается такое хоть раз в жизни: одна-единственная весточка, несколько строк в письме меняют всю его жизнь. Переворачивают раз и навсегда. И грозным событиям, вызванным теми строками, в будущем суждено нанести незаживающую рану вашему сердцу. Кто бы мне сказал, что уже скоро я окажусь в бурном водовороте опасных приключений, из которых мне никогда не суждено будет вынырнуть прежним человеком, как это бывало раньше. И что никогда потом я не найду себе покоя. Но куда было уйти от судьбы? Роковое письмо уже лежало в толстой сумке почтальона, который торопился сейчас по рыхлому снегу к нашему с братом дому в Самаре, на улице Панской…
А стояла ранняя зима. Был воскресный день. Только что по всему городу отзвенели колокола, приглашавшие к обедне. Иван Ильич еще утром уехал к пациенту, и срочно, старый слуга Прохор подавал на стол. И делал, как всегда, все размеренно и неторопливо. На столе уже дожидались пироги с телятиной и луком, копченая стерлядь и пол-литровый графин водки. Иван обещался присоединиться после трех, но запаздывал. Я же сидел в плетеном кресле у окна в столовой и терпеливо ждал брата. Перекинув ногу на ногу, курил папиросу и листал «Самарские ведомости». Хоть бы одно толковое происшествие, думал я, способное заинтересовать сыщика, однажды вынужденного бросить Петербург и уехать домой в провинцию. На фоне мелких краж и хулиганств, происходивших в Самаре, в глаза ярко бросалось происшествие в соседней Семиярской губернии. Как писалось в заметке: «1 декабря 1998 года в Семиярске был взорван начальник полицейской управы полковник Толоконников, Аристарх Иванович, с адъютантом и закройщиком, который привез для примерки новый мундир г-на полковника. Злоумышленники-революционеры прошли через пустовавшую приемную, вошли в кабинет, бросили в Толоконникова портфель с бомбой и были таковы. На улице террористов ожидала тройка». – Я затянулся поглубже, выпустил струйку дыма в сторону окна и дочитал: – «Вызов, с которым было совершено это преступление, обескуражило и парализовало всю полицейскую управу и не позволило вовремя организовать погоню. Преступники скрылись. Объявлен розыск».
– Вот ваш батюшка, царство ему небесное, толк в щах знал, – привлекая мое внимание, рассуждал старый слуга Прохор, расставляя по столу, на белую скатерку, тарелки и неспешно раскладывая приборы. – И говаривал, бывало: сама матушка Елизавета Петровна, императрица, предпочитала любой другой трапезе – щи. А в чем вся соль истинных щей, именуемых царскими, а, Петр Ильич? – глядя на меня, задался вопросом старый слуга. – Скажете мне?
Я смотрел на него из-за верхнего края газеты.
– В чем соль царских щей?
– А-а, не знаете, а лет уже немало, – многозначительно ответил старый слуга, – упустил покойный батюшка ваше образование. – Он развернулся и потопал из столовой. «Цену набивает», – про себя решил я. И вскоре услышал его шаркающие шаги – Прохор в стеганых прихватках осторожно внес в столовую раскаленный чугунок, поставил его на опаленную деревянную подставку. – В копченых говяжьих ребрышках, вот в чем соль, и в добром ломте копченого жирного окорока, – со знанием дела ответил наш слуга. – Они-то и… – он задумался, – «и придадут щам их незабываемую суть», так, бывало, говаривал ваш батюшка, Петр Ильич, царство ему небесное, – Прохор открыл чугунок и махнул широкой рукой в свою сторону клубящийся пар. – И в капустном рассоле, который также следует добавить для крепости, и поболее. – Терпкий аромат, так и валивший от щей, забирался в ноздри, резал и томил желудок. – Вот тогда и будут щи воистину царскими!
