(Это вторая книга цикла "Ольга"
- примечание автора)
– Удалось на причалы-то сбегать, на
невесту князеву поглазеть?
– Удалось, удалось, милая. Я ведь в
самые первые ряды протиснулась, дотошливо девку разглядела...
– Ну же, сказывай скорей, не томи...
Какова собой будущая княгиня? Хороша?
– Хороша-а... Лицо бело, нежно. Очи
велики, ясны. Сини, кажись... Брови и ресницы темны. Уста
червлёны...
– А волосы, волосы-то каковы? Поди,
черны, раз брови темны?
– Не-е. Не угадала. Светлы. Аки
лён... И густы...
– Вот же, бывает такое. Кудрявы,
прямы?
– Прямы. По плечам и спине этак
раскинуты были... паволокой переливчатой. И перлами перевиты на
висках...
– Высока ли, низка?
– Ну-у... Не низка, не высока...
Хотя... Всё ж, верней, высока... Для девки... Почти с князем
вровень...
– Телом как? Худа, изобильна?
– Всяко не изобильна... Но и не
сказать, что худа... Точёна... И гибка... Что берёзка. А ступает –
плывёт... Ровно лебедь белая... Ладная девка...
– А князь что?
– А что князь... Мог ведь и
познатней невесту сыскать. А взял энту. Не за одно приданое, поди.
За красу... Влюбился, видать...
Дверь в горницу резко распахнулась.
Чернавки охнули, испуганно замерли. За порогом стояли две женщины.
Грозно взирала на чернавок из-под нахмуренных бровей старшая
теремная челядинка Белёна, правая рука госпожи. Крепкие кулаки
Белёны были решительно упёрты в мощные бёдра. На полшага позади –
будто натянутая струна, прямая и звенящая гневом, явственно
ощущаемым в помертвелой тишине, – стояла сама госпожа. Белело в
полусумраке сеней её лицо, обрамлённое шёлковым убрусом, играли,
переливались самоцветы узорочья, насквозь пронизывал холодом
взгляд.
– Чем это вы тут заняты,
оплазницы[1]? – прикрикнула Белёна, перешагнув порог.
Госпожа не пошевелилась. Вряд ли она
мыслила размыкать уста для упрёков, но её ледяное молчание и
неподвижность пугали застигнутых за болтовнёй чернавок гораздо
сильней крутых кулаков и резких окриков старшей челядинки...
– Дык мы того... этого...
прибиралися... Полы мыли у госпожи в горнице... Как и
заведено...
– Слыхали мы, как вы прибиралися!
Языками! А ну, пшли отседова! – рявкнула Белёна. – На поварню!
Бегом! Бездельницы!
Чернавки подхватили вёдра и ветоши и
поспешно покинули горницу. Осторожно, с многократными поклонами
миновали госпожу и скрылись с глаз. Госпожа вступила в горницу,
подошла к высокому, богатому креслу, опустилась в него...
– Утомилась, матушка. Оно и понятно.
Князю – пир да веселье, а тебе – морока да убыль... Ты отдохни...
Посиди... Изволишь чего?
– Ступай, Белёна, – приказала
госпожа. – Оставь меня...
Белёна почтительно поклонилась и
вышла, прикрыв за собой дверь.
Госпожа откинулась на спинку кресла,
уронила голову на ладонь упёртой в подлокотник руки, закрыла
гладкое чело и очи изящными пальцами в дорогих перстнях. На душе
было гадко, дурные мысли тяготили ум, глупая бабья болтовня иглой
колола висок.
«Точёна, гибка. Берёзка, лебедь! Да
что б её! Мало князю баб и девок! Ладных, умелых, послушных... На
что ему эта сдалась? Верно, мать свою Игорю напомнила. Его первую
кручину... А если и правда, влюбился? Седина в бороду... Что тогда?
В тереме и в Киеве новая хозяйка появится? А мне что? Вон из
терема? Ключи от закромов и скотницы[2], будь добра... Ну уж нет!
Не отдам! Совсем ты пала духом, матушка... Рано раскисать, рано...
Натешится, наиграется, бросит... А не наиграется – разочаруется,
осерчает... Князев гнев ведь и подогреть можно... Главное, чтоб не
понесла... Но и от того средства есть... Поборемся ещё, повоюем. И
поглядим – чья возьмёт... Я одна суть княгиня в Киеве! И пока я
жива – другой не бывать!»
В Пировальне, просторном чертоге
терема князя Киевского, отведённом для празднеств и увеселений,
полуденное столование собрало множество знатных людей. Во главе
стола восседал сам Игорь Рюрикович. Три дня назад в Киев прибыли
ладьи его невесты, княжны из далёкого Плескова. Пока после дальней
дороги в преддверии свадьбы княжна Ольга и её названый батюшка
отдыхали, князь Игорь, не жалея сил и не зная устали, развлекал
нарочитых гостей, прибывших на торжество, дневными застольями и
вечерними пирами.
