Деньги неумолимо заканчивались.
Последние два месяца Надя тухло и бесцветно следила за тем, как стремительно таяли накопления на карте и уменьшались рублёвые числа на счёте, рассылала веерно резюме и сжималась от ужаса каждое двадцать пятое число, в день оплаты аренды; положительных откликов не приходило: кризис, как-никак.
Надя завернулась тревожно в вязаный плед. Снова похолодели руки, снова затрясло мелкой дрожью, снова застучали зубы; она крепко зажмурилась, да так сильно, что разболелись глаза, но это не помогло. Слёзы душили, разболелась голова, хотелось только истлеть под пледом и никогда боле на люди не показываться, ни с кем не разговаривать, ничего не видеть, не слышать и не знать, не существовать больше; она потеряла работу, молодого человека, перспективы, ничего не могла найти, никому она не нужна и неинтересна, работы нет, деньги все истратила, лишь бы была крыша над головой, ничем к бьющим по психике двадцати шести не разжилась. Ни ипотеки, ни семьи, ни кошки, ни друзей, одни сплошные бывшие уважаемые коллеги, – она осталась одна в огромном душном городе.
Мысли зациклились. Надя плакала, отчаянно и навзрыд, будто слезами можно делу помочь; и рыдала, пока не высохли глаза, а горло не защипало сухостью. Голова заболела только сильнее; слепо пошарив по тумбе, она нащупала полупустой блистер и запила таблетку тухловатой водой из смятой пластиковой бутылки, забившейся между стеной и кроватью, не заправляемой уже как месяца полтора. Печальное зрелище, должно быть, подумалось смутно Наде, и ей опять стало себя настолько жалко, что глаза защипало слезами.
Срочный договор аренды заканчивался уже через две недели. Продлить его денег не хватало, работу она так и не нашла, держаться ей не за что – так стоило ли оставаться вовсе? Может, вернуться домой? От этой мысли, такой простой, очевидной и закономерной, Надя на миг перестала дышать. Вернуться – и признать, что полностью провалилась в попытке перебраться в город побольше? Вернуться – и признать полный крах карьеры, о котором до сих пор не сообщила родным, пусть и таким родным, седьмой воде на киселе, которых дважды год поздравляешь с Новым годом да с днём рождения и которые робко присылают тебе небольшую денежку на праздники, но всё-таки таким важным? Вернуться – чтобы что? Чтобы отказаться от всех удушливых амбиций, чтобы потерять остатки мотивации, чтобы сдаться? Чтобы тихо истлеть в неизвестности, чтобы отказаться от любой борьбы, чтобы выбрать наконец себя, а не бесполезные трепыхания? Чтобы пожить без привычных денег и без пафосной, иссасывающей душу работы?
Надя вдохнула, выдохнула, постаралась успокоиться, пусть плечи ещё дрожали от рыданий, а на лице застыли, стягивая кожу, гадкие слёзы. В такие моменты лучше всего сначала дать себе выплакаться, чтобы потом не затрястись в самый неподходящий момент, а уже потом думать, анализировать, рефлексировать и составлять планы, взвесив все за и против. Проплакаться-то она проплакалась, похоже, и больше не хотелось, да и как бы ни силилась, а слёзы не шли, так что теперь можно позволить себе притормозить цунами боли, дурных воспоминаний и самокопаний и подумать чуть более рационально. Чтобы дать голове проясниться, Надя вышла на балкон и раздвинула окна.
Крохотная каморка, по недоразумению и гордо названная в объявлении на авито квартирой-студией, с таким трудом найденная за неделю, чтобы очухаться после расставания с Сашей, сдаваемая для лиц без животных, детей и вредных привычек, выходила окнами на юг. Вид с тринадцатого этажа открывался чудесный: на соседнюю многоэтажку, где за зашторенными окнами мелькали силуэты людей, чьи жизни Надя любила порой додумывать; на пыхтящую котельную с полосатыми красно-белыми кирпичными трубами, непростой и прихотливой зимой жутко гудевшую и наверняка обеспечившую работягам потные смены; на двор, заставленный разноцветными машинами, отсюда совсем маленькими – белых было ровно сорок две, она посчитала; на пробежавшего тенью дворового кота, чьего имени она так и не узнала; на огни ЗСД и Кировский район; на школу с полем, где всегда до глубокой ночи гоняли в футбол; на приземистые серые хрущевки: в некоторых из них светились фиолетовым окна, а на подоконниках угадывались силуэты рассад.
