«Флорин» – Странная пара – Визитка лорда – Аукцион – Обед с моллюсками
Когда я имел неосторожность познакомился с ним, то первое, что поразило меня до глубины души, было его изумительное внешнее сходство, причем не с одной, а сразу с тремя личностями, которых давно уже нет в живых, но чьи старые фотопортреты по-прежнему смотрят на нас со страниц необыкновенно притягательных своей ненавязчивой многозначностью книг. Эти же портреты с некоторых пор заняли положенные им места на стенах моего сумеречного, но зато уютного рабочего кабинета. Я имею в виду, безусловно, трех писателей и поэтов, один из которых был англичанином Льюисом Кэрроллом, другой ирландцем Оскаром Уайльдом, а третий, как ни странно, датчанином Хансом Кристианом Андерсеном. То же слегка одутловатое лицо, тот же умный взгляд прозрачных глаз, наивный и глубокий, а главное – та же старомодная прическа с прямым пробором и младенческой кудрявостью локонов, прикрывающих всегда невидимые уши. Стоит ли говорить, что я нисколько не удивился, когда, мягко, но уверенно пожимая мне руку, он с грустной улыбкой представился:
– Оскар Доджсон2.
Происходила эта изменившая всю мою дальнейшую жизнь встреча неподалеку от царящего над площадью Сан-Марко остроконечного пенала башни Кампанилы, под кровом знаменитого кафе «Флориан», излюбленного места встреч мировой литературной богемы XIX века. Признаться, я сам заглянул туда, влекомый желанием вдохнуть воздух, которым в свое время дышали здесь и Байрон, и Пруст, и Уайльд, и Диккенс и…
Одним словом, Венеция, промозглый январский вечер, далекий стук гондол о деревянный причал, обжигающий пальцы стакан душистого грога и мысли о сиживавших в умиротворяющем тепле этих расписанных нежными оттенками стен давно почивших людях – все это настраивало мое одинокое il dolce fa niente3 на лирический лад, и потому появление здесь, в атмосфере вечной прелести тлена и смерти воплощения не одного, а целых трех гениев отжившей свой век литературы в первый момент показалось мне почти естественным.
Правда, если быть до конца откровенным, когда в тот вечер он появился во «Флориане», я обратил внимание вовсе не на него, а на его спутницу. Это была среднего роста крашеная блондинка лет двадцати пяти одетая как и большинство итальянок в зимнюю пору: тяжелая дорогая шубка сверху и не менее дорогие, но совершенно неуместные изящные лаковые туфельки на острых каблучках. Прямые волосы перехвачены на затылке черной тесьмой в длинный хвост. Во взгляде – что-то знакомое, в повадках – нездешнее. Так обычно выглядят красивые русские девушки, успевшие привыкнуть к европейской жизни и даже набраться того, чего в наши дни лишены от рождения – пароды. Сказать, что она была хороша собой, значило не сказать ничего.
Тут я перехватил взгляд старой итальянки, за которой украдкой наблюдал с того момента, как сам вошел сюда и занял местечко на диване за крохотным столиком возле высокого окна. Старость, лишенная дряхлости, спокойствие, неторопливость движений, полное погружение в себя делали ее в моих глазах любопытнейшим объектом для изучения. Я легко представил себе, сколько событий прошло перед ее глазами за те годы, которые она провела, быть может, именно здесь, в этом историческом для меня кафе, чинно подливая себе в кофе горячее молоко из кувшинчика, потягивая из бокала красное вино и лишь изредка перебрасываясь несколькими фразами с услужливо навещающим ее официантом.
Появление юной женщины вывело старую венецианку из задумчивости, и я увидел, что она улыбнулась. У меня даже возникло ощущение, что так открыто и одновременно испуганно может улыбаться человек, заглянувший на склоне дней в альбом семейных фотографий и увидевший себя в далеком детстве. Когда пара села у того же окна напротив меня, старуха молча поднялась, положила под блюдце несколько аккуратно сложенных купюр, кивнула официанту и, прямо держа спину, покинула «Флориан».
