Сегодня
Марк Лукас медлил. Долго держал единственный неповрежденный палец своей раздробленной руки на латунной кнопке старого звонка, прежде чем заставил себя нажать на нее.
Он не знал, который сейчас час. Ужас лишил его чувства времени. Впрочем, здесь, посреди леса, время не имело никакого значения.
Ледяной ноябрьский ветер и мокрый снег несколько поутихли, даже луна иногда просвечивала сквозь рваные тучи. Она была единственным источником света в ночи, холодным и тусклым. Не было ни малейших признаков того, что в увитом плющом двухэтажном деревянном доме кто-то живет. Даже чересчур большая труба на двускатной крыше, казалось, давно не действует. Марк не чувствовал и специфического запаха горящих дров, который разбудил его в доме врача сегодня днем – в начале двенадцатого, когда они впервые привезли его сюда в лес к профессору. Уже тогда он ощущал себя больным. Смертельно больным. И все равно его самочувствие с тех пор намного ухудшилось.
Несколько часов назад внешние признаки его состояния были почти незаметны. Сейчас кровь капала изо рта и носа на грязные кроссовки, сломанные ребра терлись друг о друга при дыхании, а правая рука висела вдоль тела, как плохо прикрученная запасная часть.
Марк Лукас снова нажал на латунную кнопку и опять не услышал звонка, жужжания или какого-либо другого звука. Он отступил на шаг и взглянул наверх на балкон, за которым находилась спальня, откуда днем открывался захватывающий вид на маленькое лесное озеро за домом, поверхность которого в безветрие напоминала стекло – гладкое, темное, готовое разбиться на тысячи осколков, как только бросишь в него камнем.
В спальне по-прежнему темно. Даже пес, чью кличку он забыл, не залаял; не слышно было и прочих звуков, которые обычно доносятся из дома, где хозяев разбудили посреди ночи. Никаких босых ног, топающих вниз по лестнице; никаких тапочек, шаркающих по напольным плитам, пока хозяин нервно покашливает и пытается пригладить растрепанные волосы, предварительно поплевав на руки.
Но Марк все равно ничуть не удивился, когда дверь неожиданно открылась. В последние дни с ним произошло слишком много непонятного, чтобы он хоть на секунду задался вопросом, почему психиатр предстал перед ним полностью одетый – в костюме и с аккуратно повязанным галстуком, – как будто принимал пациентов в основном по ночам. Возможно, он просто работал в дальней части дома, читал давнишние медицинские карты своих пациентов или изучал один из толстых томов по нейропсихологии, шизофрении, зомбированию или раздвоению личности, которые лежали повсюду, хотя он уже много лет трудился только в качестве эксперта-консультанта.
Марк также не задался вопросом, почему свет из каминной комнаты проник наружу только сейчас. Зеркало над комодом отражало свет, так что на мгновение у профессора над головой образовался нимб. Затем пожилой мужчина сделал шаг назад, и эффект пропал.
Марк вздохнул, устало прислонился здоровым плечом к дверной раме и поднял раздробленную ладонь.
– Пожалуйста… – взмолился он. – Вы должны сказать мне… – Его язык задел расшатанные зубы. Он закашлялся, и кровь потекла из носа тонкой струйкой. – Я не знаю, что со мной происходит.
Врач осторожно кивнул, как будто ему было тяжело двигать головой. Любой другой на его месте ужаснулся бы и вздрогнул, захлопнул от страха дверь или, по крайней мере, тут же вызвал скорую помощь. Но профессор Никлас Хаберланд ничего этого не сделал. Он лишь отошел в сторону и сказал тихим меланхоличным голосом:
