Все же Петергоф пасторален. Шествуешь до местопребывания, а по левую и правую стороны от тебя благоденствуют козы, поедающие стены университетского здания мехмата (деревенское: «ох, едоки!..»). А они, в отличие от меня того же, не озадачены типично городским вопросом перед походом в магазин: что бы приготовить и съесть та-кого-эдакого на ужин, да подоступнее и посытнее? А они-то знай только и жуют травку, спокойные и рогатые. В оглядке на них чувствуешь всю свою избыточность и недостаточность, но недостаточность эта такая равнодушная, что хорошо, что они вот так ходят и жуют стены зданий, обтирая от шелухи и своими гляделками в окна и на нас обнажая не то самое, а более неприличное, повнутреннее. Только пастухи и пастушки морозные в шубах (да и не те самые, картинные, а скромно задрапированные в ткани и уставшие) – вот на них не хочется даже самим козам смотреть, полагаю. Что же это за тени на асфальте, нерогатые и двуногие?!
(Автоэпиграфом)
Первая створка, с западной стороны
Как представляется возможным прописать местности? Описываем ли мы непосредственно место, или, быть может, того, кто совершает прогулки по нему, – перед которым оно предстает и которое он же насыщает, называет и культивирует сверх того, что уже выступает как детальная данность тропинок, оврагов и ступеней из камней, ведущих к фасадам зданий, в облагороженных цветущими растениями естественных парках, что напоминают, в присутствии Мнемозины, другие места и прочие сверкающие огоньки внутри храма памяти, в котором вывешены картины, развешены фотографии, на полках библиотеки хранятся книги, записки, письма и папки с преимущественно детскими обратной перспективы рисунками (с палочками и улыбающимися кружочками человечков на фоне облачков и солнышка рядом с домом, рядом с которым разбиты сады, выстроены другие домики), а к алтарю в виде ротонды с колоннами, представляющей собой как бы внутренний храм, святилище, под которым хранится самое неминуемое и священное, в подпольной пагоде с семипатронным барабаном вечности, а к святилищу ведет тайная спирально-винтовая лестница с деревянными перилами в виде четко различаемых резных мантр (повисающих на балясинах в форме извитых в продолговатый моток змей из полупрозрачного белого минерала), окружающие ее, и в котором совершаются молитвы и воззвания отчаянного ополчения, подступающего к горлу, и к которому ведет лабиринт с фигурами людей, остановками и тупиками из преступных цветков или зеркал, а купол храма же являет миру окружную тонзуру, световое отверстие, окулюс, словно в Римском Пантеоне, что днем освещает статуи и порожденные нечеловеческим искусством дары, а в ночи храм наполняется сиянием звезд или же северного сияния, проходящих через цветные витражи в величественных не зашторенных окнах во всю стену; так можем ли мы сказать, что местность, которую мы посещаем и в которой пребываем, также наполняет и орнаментирует внутреннее убранство и приукрашает, выставляя и представляя, внешнее величие, или, наоборот, как если бы в этом соединении, омовении, место расширяло бы храмовый комплекс памяти, оставляя следы, вылепляя барельефы, даруя за благодарность к нему растения и все то, что будет охвачено и замечено широким взглядом, вбиранием широкими ноздрями души плывущего и вздымающего ввысь ветра, – чувствительным сердцем и расхристанным вниманием?
Бродящие по местам, что тайным образом взаимодействуют с памятью, но в то же время не являются лишь ее проекцией на белой простыне в общежитийной комнатке, говорят о себе в прошедшем, скрываясь за настоящими и побудительными наклонениями, и всегда чуть ли не на границе обезличенного имени, осевшего в местоимениях «я», «вы», «она», «он» или «они», и других, превращающихся в лирических и памятных героев этой записки, этого письма дорогому и бесконечно ласковому читателю, чтобы только рассказать историю, историю бредящих, словно виноградная лоза, слов о местах и воспоминаниях, образах из памяти, или быть может даже попрыгать ей солнечным зайчиком, отражением солнца от осколка зеркала с улицы, который тайком был принесен на урок географии, чтобы поиграть слепящим детством на потолке, стенах, доске и картах под всегда неугомонные шорохи и перешептывания в классе;
