Когда Колька приезжал на каникулы к бабушке, деревня замирала. Бабушка Кольку называла «Бедоносец». Там, где он появлялся, вечно что-то происходило. Энергия в нем бурлила и переливалась через край. Затеи свои он воплощал в жизнь, нисколько не задумываясь о последствиях. Решил ли помочь соседке или озадачивался вопросом, что будет, если поджечь сухую траву за околицей – исполнял незамедлительно.
Кур выпустит из сарая. Пусть гуляют, – решал Колька и отодвигал щеколду. Хозяйка потом битый час ловит да запирает несушек. Либо свинье загон откроет, а она пол-огорода разроет. Мерзлое белье палкой обстучит. Снимут белье, оттает, а там дыры. Кобеля злющего с цепи спустит. И сам же удирает, перепрыгивая через заборчики. Бабушка только охала, смазывая вечером многочисленные Колькины ссадины и синяки.
Полдеревни было Колькиными дядьями и тетками. Колька по утрам обходил родственников. Там молочка попьет, там луку зеленого с черным хлебом налупится, а у кого-то на обед останется. Он уже знал у кого пироги удачные, у кого щи наваристей, а кто из теток стряпать не умеет.
Обычный мальчик. Да не очень удобный. Ляпал всегда, что думал. А думал он постоянно. Пришел к тетке Лене, да и прилип:
– Теть Лен, а чё сапоги Витьки-тракториста у двери валяются?
Та заюлила, хоть и вдовая была:
– Мои это сапоги. Мужа покойного.
Колька дальше прёт:
– Не, Витькины. Я точно знаю. Вон сбоку пятно от краски. Я нечаянно ему на сапог опрокинул банку, когда он забор красил тетке Маше.
Машка давно Витьку прикармливала. Тетка Лена нахмурилась, сунула Кольке кусок хлеба:
– Иди, малец. Некогда мне, стирку затеваю.
А сама огородами к Машке с разборками.
Никто не знал, Колька простодушен до крайности либо хитер, как змей. Еще бывало, явится в гости и прямиком подойдет картинку поправит на стене или там книжку какую с полки вытащит полистать. А там заначка! И ни разу стервец не промахнулся! Мужики только зубами скрипели, перепрятывали и в дом старались Бедоносца не зазывать.
Любил Колька петь, но пел всегда одну песню. Идет по улице, голосит: «У кошки четыре ноги, позади у нее длинный хвост…» Может, слова ему нравились, а может, нравился одноглазый Мамочка из «Республики Шкид», певший эту песню.
«Бедоносец идет!» – окна захлопывались, калитки прикрывались.
Колька отношение чувствовал и умело обстановку нагнетал. Тех, кто его не любил, посещал регулярно. Искоса наблюдал. Воспитывал в родственниках христианское терпение.
Один из дядьев однажды не выдержал Колькиных закидонов, а может, из-за того, что тот утопил в колодце новое ведро, и надрал ему уши. Колька посмотрел в глаза дядьке и тихо пообещал:
– Сожгу гада!
Дядька боднул головой воздух и угрожающе прошипел:
– Ах ты, щенок! – но руку не поднял.
Ночью Колька проснулся и поскакал по своим мальчишечьим делам в дощатую будку в огороде. Услышал шепот, доносившийся из комнаты:
– Слышь, встал. Ты спички-то спрятала? – дядька караулил Кольку, не спал.
Жена зашебуршала:
– Не трогай ты его, спалит ведь и вправду. Нам теперь месяц его караулить?
Колька понял, что ему поверили и приняли всерьез.
– Дураки, – сам себе сказал Колька и нарочно зашуршал бумагой, загремел поленьями в сенцах.
Много раз я спрашивал уже взрослого Кольку:
– Правда бы, сжег?
На что Колька смеялся и честно говорил:
– А хрен меня знает! Да нет, наверное.
В тот солнечный день Колька, как всегда обходил деревню. Встретил Ваську, здорового парня, работавшего на конюшне. Васька вел жеребенка. Колька остановился погладить, выудил из глубины кармана кусок рафинада, сунул жеребенку. Тот осторожно взял с ладони сахар мягкими губами.
