Возвратившись в родные края после недолгой отлучки, мне показалось, что они светлее, просторнее, чем были. Они как бы старались не задеть меня, ибо не ведали, каков я новый, израненный угловатыми неведомыми далями, и от того незнакомый ещё себе самому. Распознав моё замешательство, длиннохвостая полёвка гостеприимно пробежала дорогу прямо на пороге. Глянула настороженно и любезно, дабы отыскать во взгляде то, знакомое, что заставляло её красоваться передо мной часами, занимаясь своими делами на самом виду.
Под окном красноречиво топталась малиновка. Зелёный дятел, что сидел вниз головой разглядывая меня через левое плечо, казалось готов в любую минуту расплеваться виноградными косточками и постучать по дереву трижды.
Улыбнувшись суеверной птице, я заметил за её спиной белку, что сильно подросла в моё отсутствие, и вспомнил, как днём ранее, совершенно чужая мысь, едва я приблизился к ней, забралась на ствол кизила, кинулась ему на грудь и со словами: «Спаси! Не выдавай меня!», – обняла крепко.
Неужто я был так страшен в тот миг?.. Я не дал ей времени, как возможности узнать себя лучше, но и не был бесцеремонным. Быть может, её насторожила излишняя деликатность, неуверенность… Вернее всего было бы вести себя попросту, по-хозяйски, но рождённый под иными звёздами, я не чувствовал себя вправе!
По дороге домой я улыбкой встречал обугленные тенью облаков поля, а остановившись передохнуть, слышал, как стоящий у дороги пень увещевал собрата об осторожности, да тот, щеголяя в замшевых перчатках зелёной кожи мха чуть не по плечо, клонил талию в танце с бурей и так, и сяк, скрипя всеми членами натужно или предупредительно. Братья не стеснялись моим присутствием, но говорили прямо и внятно, без обиняков, ибо принимали меня за своего…
Чем ближе были родные места, тем больше разбирал я речей, тем лучше различал голоса, тем легче дышалось мне, а спутанный клубок мыслей и чувств разматывался сам по себе, указуя ясный, простой путь быть счастливым и нужным другим, а значит себе самому.
Склонив голову на руки, сидит человек. Голова-локти-колени… вся его поза – лестница, взбираясь по ступеням которой, он пытается познать себя. Выходит не всегда. Чаще всего человек выходит из себя. В гневе или насовсем. Так чем он был? Отражением в зеркале. Что останется после? Воспоминанием о совершённых им поступках. Чаще – дурных.
Люди… кто мы такие? Что мы, в самом-то деле?!
Ветер кружится у самого моря, крутит ему коленки, больно так, аж воет, но гляди-ка ты, туда же – отыскиваются в нём сила довлеть над пучиной, и не может она поднять головы. Чуть что, – «Цыть!» – на неё ветер, и кудри волн – пластом послушно. С нами-то ветру ещё вольготнее…
Наша жизнь для других, словно разговор за стеной. Слышна, но понятна в меру стороннего суждения о ней. Слово, сказанное без яростной больной любви к нему, – куда как менее шелеста павшего на мокрую землю листа. А разве мыслимо понять чувства, коли не видишь ту часть страдания, что дополняют выражение глаз?..
Лягушка, наряженная в сарафан песочного цвета, усеянный зелёными горохами плесени, сидит задумавшись на буром, раскисшем почти листе кувшинки. Чтобы мы не вложили в её уста, всё будет ложью, даже правда, которая неслучайно поджидает нас на любом из возможных путей той дороги, что ведёт нас к себе.
Склонив голову на руки, сидит человек. Голова-локти-колени… вся его поза отдалённо напоминает очертаниями лестницу, взбираясь по ступеням которой, он пытается познать себя. Пытлив человек, но более хочет разведать, – а что потом, не слишком обращая внимания на происходящее с ним теперь, в этот самый миг…
Плавный ход движения троллейбуса прерывается вдруг, и это, как хорошо знакомый по потасовкам с ребятами во дворе удар поддых, когда, не зная от чего больше, – от боли или стыда за собственную слабость, складываешься напополам, и вертишься с натужным лицом на одной ноге, отворотясь от обидчика.
