Пастушка Смерти.
Пролог.
Я слышу её.
Слышу, как она извивается, корчится там, внутри, под тонкой бледной кожей, зная, чувствуя, что я уже здесь, рядом, наблюдаю за ней. Дразнит меня, понимая, кто выйдет победителем в этой короткой и неравной схватке. Беснуется в бессильной, бессмысленной пляске-агонии, стараясь успеть нанести как можно больше вреда, причинить как можно больше боли.
Пляши. Извивайся. Сатаней. Бейся. Кривляйся в напрасной злобе. Исход для тебя предрешён.
Ты погибнешь от моей руки.
Я прикасаюсь к дрожащей, влажной от испарины, коже распростёртого передо мной тела. Всё, что оно может – мелко вздрагивать от моих касаний; сил сопротивляться в нём уже давно нет. Потемневшие глаза, прикрытые тяжелыми, припухшими от слёз веками, с измотанным, остекленевшим ужасом следят за движением моих рук. Я провожу самыми кончиками пальцев по ногам, паху, от живота вверх, к груди, по рукам – и снова к груди, по голове, лицу, пересохшим, словно истлевшая бумага, губам и тонкой шее, опять к груди, собирая у самого сердца всю оставшуюся в этом жалком теле жизнь.
Я чувствую её слабое биение под своими пальцами. Затухающий, чуть слышный трепет, смешавшийся, слипшийся с яростными конвульсиями болезни. Она хотела высосать эту жизнь, впитать целиком, вытеснить, заменить собой… не выйдет.
Вы погибнете обе. Но одну из вас я верну в это тело.
Клокочущий сгусток, скопившийся у сердца, заколотился, затрясся, завертелся клубком. Я заношу тонкую, длинную, зловеще сверкнувшую в тусклом свете десятка оплавившихся свечей, иглу для смертельного удара. Медлить больше нельзя.
Сейчас!
Острое, смертоносное лезвие проткнуло сердце одним махом. Точно – тёмно-алая кровь едва брызнула. Выждав мгновение, я поворачиваю иглу, медленно вытягивая её из прокола. Накручиваю на неё, словно на веретено, тонкую нить жизни вместе с въевшейся, туго переплетённой с нею, болезнью, и вытаскиваю обе из тела. Собираю их тесное сплетение в свою ладонь, и дую – легонько, нежно, ласково. Жизнь не должна пострадать. Для болезни не будет милости.
Она цепляется за тонкую нить, продолжая яростно гореть и трепыхаться в своей агонии, но всё это без толку. Она вспыхивает от моего дыхания, прогорает в пепел и прах. Сдуваю её, словно никчёмную пыль, и держу в руке лишь жизнь – чистую, хрупкую и робкую.
У меня есть лишь миг до того, как и она начнёт рассыпаться, растворяться в воздухе. Но я не допущу этого.
Разворачиваю руку, и раскрытой ладонью впечатываю, вбиваю жизнь обратно в распростёртое тело, в замершее сердце. И оно заводится, заходится, жадно впитывая жизнь обратно, словно пьёт её, изнывая от бесконечной жажды.
Жажды жить.
Больной глубоко вздыхает, словно вновь пробуя жизнь на вкус – сперва нерешительно, словно не веря себе, но каждый вздох становится всё увереннее, всё крепче.
Он будет здоров.
Будет. Если, конечно, те, кто ухаживает за ним, станут хорошо кормить его и следовать моим предписаниям.
Осматриваю его ещё раз с ног до головы. Бледный, тщедушный мальчишка лет десяти от силы. Может и больше, но болезнь, что мучила его, иссушила и вымотала это тельце до неузнаваемости. Щёки впалые, волосы слиплись, дёсны оголили зубы. Но я сделала для этой жизни всё, что могла.
Набрасываю на больного покрывало, протираю руки, сбрызнув их жидкостью, что ношу в одной из склянок, убираю инструменты, зову безутешных родителей, что всё это время караулили за дверью.
Они влетают мигом. Мамаша начинает голосить и плакать, хлопотать, суетиться вокруг лежащего на лавке сына, то его тормошит, то меня хватает за руки.
Бесит.
С размаху влепляю ей пощёчину – той же ладонью, которая только что вернула жизнь в тело её ребёнка. Кожу начинает звонко саднить – удар, похоже, вышел сильный. Зато вокруг – тишина. Все глаза семейства – кликуши-матери, отца, бабок-нянек, дядьёв и сватов – сколько их собралось в опочивальне – смотрят на меня, не мигая.
