Паутина лжи

Потерянный женский взгляд скользил по узкой комнатушке, изредка останавливаясь на мужском лице. Лицо врезалось ей в память. Узкие, глубоко посаженные серо-голубые глаза, ровный нос и тонкие черные усики над верхней губой. Эти усики постоянно вздрагивали, когда мужчина говорил с женщиной. Она его хорошо понимала, хотя и не слышала ни единого слова. Для нее словно выключили звук или прикрутили до минимально возможной отметки. Последнее, что слышали ее уши – протяжный детский крик, от которого женщина до сих пор просыпается по ночам. Маленькая дочь вырывалась из чужих рук и звала ее, захлебываясь в плаче. Женщина уже знала, что ни сына, ни дочь, она больше не увидит. Не знала только, за что ей выпала такая доля. Кто и за что одним махом сломал жизнь ей и ее семье. Не знала и не хотела узнавать. Хотелось только одного – забыться навсегда. Чтобы больше не было этой маленькой комнатки, этого въедливого следователя, не стояло перед глазами серьезное не по годам лицо сына, и не звучал в ушах крик дочери.

Следователь устало смотрел на измученное лицо красивой молодой женщины и понимал, что, сколько бы он ни задавал ей одни и те же вопросы, он никогда не услышит на них ответов. Он знал, что она не убивала своего мужа, не пыталась спрятать его тело, не мучила своих детей, но еще лучше знал, что ей не выкрутиться из рук неподкупного правосудия. Он смотрел и думал: «Кому же ты так помешала, женщина? Кто хочет повесить на тебя преступления, которых ты не совершала? За что тебя так? И что мне делать? Что?»

Он проснулся среди ночи от крика, звеневшего в ушах. Поднялся, подошел к распахнутому настежь окну и вдохнул свежий ночной воздух. Это уже стало для него ритуалом. Просыпаться с осознанием того, что он проиграл. Взрослый тридцатипятилетний мужчина с трудом удерживался от желания бессильно зарыдать, когда память возвращала его в тот серый зимний день. Прошло столько лет, но он так и не сумел понять, кому настолько помешала его семья. Судьба, словно компенсируя полуголодное детство, с каждым годом все выше возносила его на гребне славы. Капризная Фортуна не понимала одного. Он отдал бы последнее за возможность снова увидеть младшую сестру и обнять мать. Почти двадцать пять лет он искал причину, по которой их жизнь была разрушена, но так и не приблизился к разгадке.

– Я не знаю, Тим, я, правда, не знаю! – мужчина в белом костюме-двойке мерил шагами кабинет. – Мы два года не делали никому ничего плохого. Явных и тайных врагов знаем наперечет. Ни один из них не подавал сигналов, что собирается отправить тебя к праотцам. Всем интереснее и прибыльнее, если ты жив. Ты же гарант их спокойной жизни. Честный и справедливый коррупционер. Деньги берешь, без этого конечно никак, но держишь и свое слово, и язык за зубами. Это ж мечта бизнесмена!

– Умолкни, а? – парировал, доселе молча внимающий речам друга, слуга народа. – Обсудим мои моральные качества в более подходящее время. Думай, Лева, думай. Кому недодали, кому передали, кому мое кресло понадобилось.

– Вспоминай, думай, – буркнул Лев. – Тим, я тебе отвечаю головой, никто из знакомых нам субъектов в твоей смерти не заинтересован. А пока я проверяю незнакомых, тебе точно гроб с музыкой обеспечат.

– Какие у меня варианты? – спокойно осведомился Тимур.

– Один вариант есть, но тебе он не понравится, – честно предупредил друг. – Можно сделать так…..

Наши глаза встретились, и я поняла, что завтра уже не будет таким же, как вчера. На меня смотрел крохотный комочек шерсти – грязный, трясущийся под мелким ноябрьским дождем. Смотрел так безнадежно, словно знал-женщина в белой шубке пройдет мимо, как и многие до нее. Он уже приготовился умереть от голода и холода. Слишком жестокой была рука, вытолкнувшая его выживать на улице. Его мать в этот момент зло таскала по опустевшему вольеру старую фуфайку, а потом подняла морду и тоскливо завыла. Будто знала, что где-то далеко, под безразличными взглядами, умирает ее щенок. Последний, никому не нужный щенок.