Лёха ненавидел понедельники. Особенно этот. Дождь со снегом хлестал по грязным окнам автобуса, превращая утренний Питер в серо-бурую хмарь. Кондукторша с лицом, как у замученной таксы, орала на старушку, не успевшую пробить билет. Вонь пота, дешевого одеколона и мокрой псины. Лёха прижался лбом к холодному стеклу, глядя на мелькающие огни рекламы. «Еще один день. Еще одна неделя. Еще одна жизнь в этой помойке…» Мысль оборвалась. Мир взорвался.
Не звуком. Светом. Ослепительно-зеленым, рвущим сетчатку, заполняющим все. Лёху швырнуло с сиденья, но он не ударился о пол. Его вырвало из автобуса, из города, из самой реальности. Он летел, вертелся в вихре немыслимых цветов и форм. Кости хрустели, пытаясь разлететься на молекулы, кожа горела. Он хотел закричать, но в легких не было воздуха, только огонь. Сознание угасало под напором хаоса. Последнее ощущение – ледяные щупальца, обвивающие душу и тащащие в бездну.
Пробуждение было медленным, мучительным, как подъем со дна смоляной ямы. Сознание возвращалось обрывками. Холод. Леденящий, проникающий в кости сырой холод. Грязь. Липкая, вонючая, обволакивающая все тело. И боль. Голова раскалывалась, ребра ныли, каждая мышца кричала от перенапряжения.
Лёха открыл глаза. Мрак. Не городская тьма, а густая, почти осязаемая, наполненная запахами прелого тлена, экскрементов и чего-то металлического, как кровь. Он лежал лицом вниз в холодной жиже. Попытался пошевелиться – что-то тяжелое и холодное сковывало запястья и щиколотки. Цепи. Толстые, грубые, натершие кожу до крови.
«Где я? Что случилось?» Паника, острая и дикая, сжала горло. Он замотал головой, пытаясь стряхнуть остатки кошмара. Глаза медленно привыкали. Он был не один. Вокруг, в полумраке, виднелись другие фигуры, скрюченные, закованные, лежащие или сидящие в грязи. Люди. Но какие-то… изможденные, серые, с пустыми глазами. Как стадо обезумевшего скота в грязном загоне.
Язык… Он попытался что-то сказать, спросить, но издал лишь хрип. И тут осознал странное: шум вокруг – хрипы, стоны, лязг цепей, грубые окрики – он понимал. Каждое слово, каждую ругань. Как будто язык был всегда в его голове.
«Проснулся, мразь?» Грубый удар сапогом в бок выбил воздух. Лёха закашлялся, захлебываясь грязью. Над ним стоял человек в грубых кожаных доспехах, с толстой дубиной на поясе и плетью в руке. Лицо обезображено шрамом, глаза – свиные, жестокие. Надсмотрщик. «Подъем! Скоро рынок! Не заставляй меня тебя расталкивать!»
Рынок. Рабы. Цепи. Лёху стошнило. Желчь и остатки вчерашнего ужина смешались с грязью. Это не сон. Это ад. Настоящий, вонючий, холодный ад.
Его подняли, грубо дергая за цепи. Он шатался, ноги не слушались. Вывели из темного сарая или подвала на свет. Слепящий, но холодный свет двух мутных солнц на свинцовом небе. Он впервые увидел мир, в который попал.
Грязь. Она была везде. Улица, больше похожая на колею от телег, наполненную зловонной жижей. Площадь, окруженная убогими, покосившимися зданиями из темного камня и гнилого дерева. И люди. Толпы. Но не городская суета. Здесь царила атмосфера отчаяния и жестокости. Крестьяне в рванье с пустыми глазами. Торговцы, кричащие хриплыми голосами над жалкими развалами гнилых овощей и тухлого мяса. И рабы. Десятки, сотни рабов. На шеях – железные ошейники, на руках и ногах – цепи. Их гнали кнутами, как скот. Некоторые были изуродованы – без глаз, с клеймами на лицах, с культями вместо рук. Один старик, споткнувшись, упал в грязь. Надсмотрщик не стал его поднимать – просто ударил дубиной по голове. Хруст кости был отчетливо слышен даже в общем гаме. Тело старика дернулось и затихло. Его просто отволокли за ноги к краю площади и бросили в зловонную канаву. Никто не обратил внимания.
