«Пожар в Усковском доме. Сгорела мастерская художника. Версия правоохранительных органов – поджог». Лей прочел заголовок, сделал глоток из миниатюрной кофейной чашки, почти обнажив дно. Взболтнул оставшуюся гущу. Отодвинул газету на край стола, долго смотрел в окно. По небу лениво, словно в полусне тянулись облака. Было утро, но уже парило, часа через два станет трудно дышать от жары. И это в начале июня, что будет в июле сказать трудно. Здесь, в старой теткиной квартире еще хорошо. Десятый этаж дает о себе знать. Легкий ветерок время от времени нарушает неподвижность застывшего в зное воздуха. Как все-таки удачно, что он уехал из Москвы. Лей краем глаза взглянул на заметку в отложенной газете. Потом достал из верхнего ящика стола записную книжку. Обложка растрепалась, на картонной поверхности кое-где истерлись, кое-где размазались карандашные наброски. Лей долго перелистывал страницы, искал подходящее место. Он вел записи не по порядку, а вразброс, оттого каждый раз, ему казалось, что книжка исчерпала свои возможности, но она все не заканчивалась. И сейчас Лею удалось отыскать подходящее пустое пространство. Он записал дату: «Сегодня 5 июня 2006 г.», – но тотчас, мучимый какой-то идеей, встал, прихватив со стола чашку, отправился на кухню. Сполоснул ее под струей холодной воды и прошелся по коридору до телефонного аппарата. Неуверенно взялся за трубку, послушал гудки, набрал пять цифр и после некоторого раздумья нажал на отбой. Вернулся в комнату, сел за стол и снова положил перед собой книжку и, торопясь так, словно с минуты на минуту его могли прервать, записал:
«Читал Юнга, чтобы как-то поразвлечься. Пишу и представляю реакцию отца на такое заявление. И как бы при этом у него вытянулась физиономия. Но я и правда хочу сам во всем разобраться, без посредников. Отчаянно хочется писать, а не выходит. От этого зуд внутри нестерпимый. Пробовал направить нереализованную энергию в другое русло. Сочиняю истории или скорее ситуации, в которых хотел бы оказаться. О, черт! Звонок снизу. Наверное, мама приехала меня увещевать. Жаль. Только расписался.
Это, действительно, была она. Спрашивала, как дела с моей бессонницей. Я сказал, живем дружно, как молодожены. Осведомлялась, когда я за себя возьмусь. Я сказал, когда силы будут. Сказал и сразу пожалел. Беспокоится, а у самой синяки под глазами. Похоже, отец в своем репертуаре. Пугала меня истощением. Я сказал, фантазия у меня «истаскалась», вот это трагедия. И снова пожалел, что ляпнул. Когда только научусь разговаривать с родителями? Двадцать пять – пора бы.
Да, о чем это я раньше хотел. Все мысли сбились. И чувства вины теперь на месяц хватит. Ах да, о сочинении историй. Вчера ночью валялся без сна как всегда. Пытался, что-то наскрести в своей истертой памяти хоть на какой-то сюжет. Но я сейчас и стул вообразить не в состоянии. И вдруг мне так захотелось увидеть Лееку, ну хоть лети в аэропорт и «бегом» в Америку. Тут, удивительным образом, мои расстроенные мозги встали на место. Сначала пришли очень яркие картинки из прошлого, а потом моя убогая фантазия неожиданно собралась и представила мне такие ясные образы нереализованного настоящего. Так с ними и уснул, часов в семь. И вдруг она звонит вчера. Минут пятнадцать проболтала ни о чем. Кажется, сама не поняла, зачем позвонила. А я просто слушал и молчал потрясенный совпадением. Ну, ладно об этом. К чему я о Юнге. Читал воспоминания и наткнулся на перевод стихов алхимиков. Книга Ромки Стаковского, неделю назад отправил ее с мамой в Москву. И по своей «девичьей» памяти стихов не записал. А они въелись в мозги не наизусть, а так общим смыслом и не выветриваются. Задело, а вспомнить толком не могу. Потому и не пойму к чему так зацепило. Стихи, ведь как песни просто так в голове не зависают. Вот я от отчаяния, что не могу вспомнить чужих, сочинил стишок про свое житье-бытье:
