В середине 1980-х годов попала мне в руки легендарная «Русская поэзия XX века: Антология русской лирики от символизма до наших дней» (М., 1925), именуемая в литературном обиходе попросту «Ежов и Шамурин» – по именам составителей[1]. Уже не помню, каким точно образом она попала в эти дрожащие от счастья руки – скорее всего, дал кто-нибудь из приятелей, на пару дней и по секрету от родителей. Такие книги обычно из дому не выносились – чересчур редки и чересчур нужны. В «Ежове и Шамурине» разыскивались имена и стихи, далеко выходящие за пределы не только школьной или университетской программы, но и джентльменского набора совинтеллигента (Волошин, да Гумилев, да – в хорошем случае – Цветаева и Кузмин, да – в самом лучшем – Ходасевич), усердно размножаемого просвещенными инженерами на личных и служебных пишмашинках, а то и на множительной технике номерных НИИ (нелегально, конечно, – отсинили, отэрили, отксерили – нету больше таких слов!).
В антологии было много всего увлекательного, но двенадцать стихотворений некоего Тихона Чурилина меня ошеломили – совсем неизвестные мне стихи самого высшего качества! Позже к ним, к ошеломляющим, присоединились 13-е и 14-е – два стихотворения о «немецком принце», впервые, кажется, опубликованные в ленинградском самиздатском журнале «Сумерки» (№ 14, 1992)[2]. Не устаю, кстати, твердить о значении «Сумерек» в истории новейшей русской литературы – собственно, полную их подшивку давно бы следовало издать в серии «Литературные памятники». Вот с тех пор, с 1992 года, я и начал ждать «полного Чурилина», предвкушая новые великие стихи, потому что как минимум «Конец Кикапу», «Конец клерка» и «Военные стихи» («Приезд принца» и «Смерть принца») – это, несомненно, великие русские стихи.
Почему на издание Чурилина потребовалось двадцать лет, остается для меня загадкой. В литературно-издательской России люди, как правило, живут так, будто собираются жить вечно. А умирают рано. Если это объяснение, то очень печальное. Ну да ладно: вот они, эти двадцать лет, усвистали как не бывало, и стихи Чурилина наконец-то вышли[3]. И я вовремя оказался в солнечной и сыплющей мелким необидным дождиком мартовской Москве и обзавелся элегантно изданным двухтомником.
К «высшему слою» стихов Чурилина, к двенадцати стихотворениям «Ежова и Шамурина» и двум «принцам» долгожданное это издание прибавило пусть не слишком многое, но кое-что всё же прибавило. Собственно, еще несколько стихотворений из первой и лучшей книжки Чурилина «Весна после смерти» и, как это ни странно, некоторые стихи 1930-х годов, которые – и вполне справедливо! – считаются временем падения Чурилина как поэта и перехода его – что как раз не вполне справедливо! – на «рельсы советской поэзии», о чем мы еще будем говорить, поскольку процессы, происходившие с таким отдельным и ни на кого не похожим человеком, как Чурилин, отчетливо и показательно иллюстрируют процессы, происходившие если не со всеми, то со многими представителями «старой литературы» в «новом мире».
Чтобы покончить с этим сразу же – пять, шесть, может быть, десять стихотворений Чурилина несомненно (для меня) находятся в том отделении рая, где живут великие русские стихи вне зависимости от того, кто их написал[4]. Просто прекрасных и замечательных стихотворений, строф и строк нашлось совсем не мало, собственно, даже много! Но полный корпус стихов Чурилина не позволяет найти ему «активное» место в исторической системе русской лирики ХХ века. Он остался «пассивным» получателем внешнелитературных импульсов, иногда превращаемых его глубокой человеческой необычностью и особым ритмическим даром в шедевры, однако же в шедевры, никуда и ни к кому не ведущие
