Пнин

Итак, перед нами профессор Тимофей Пнин. «Совершенно лысый, загорелый и чисто выбритый, он выглядел весьма солидно, если начинать осмотр сверху: большой коричневый купол, черепаховые очки (скрадывавшие младенческое безбровие), несколько обезьянье надгубье, толстая шея и внушительное туловище в тесноватом твидовом пиджаке; но заканчивался он как-то неожиданно парой журавлиных ног (они теперь были одеты во фланелевые штаны и перекинуты одна на другую) с нежными на вид, несколько женскими ступнями». В. Набоковым Пнин изображен комичной натурой, вечно попадающим (для нас!) в неловкие ситуации, а для самого Пнина вроде как и естественные: «Клементсы играли в китайские шашки в отсветах комфортабельного камина, когда Пнин с грохотом спустился, поскользнулся и чуть не упал к их ногам подобно челобитчику в каком-нибудь древнем городе, полном беззаконий, но восстановил равновесие – и все-таки потом наскочил на кочергу и щипцы».

Детская непосредственность (случай со стиральной машиной), не собранность, отстраненность, доброжелательность начитанность, литературные познания и многое другое относиться к профессору Тимофею Пнину. И вроде стыдно за него перед другими и жалко его. А если причитаться, то можно увидеть трагическую судьбу. «– У меня ничего нет, – стонал Пнин в промежутках между громкими влажными всхлипываниями, – ничего не осталось, ничего!». Пнин на самом деле очень восторженная натура, романтичный, стремящейся к тишине и покою: «Ощущение, что он живет сам по себе, в собственном доме, было для Пнина до странности упоительным; оно глубоко удовлетворяло наболевшей старой потребности его сокровенного существа, забитого и оглушенного тридцатью годами безприютства. Одним из самых восхитительных достоинств этого места была тишина – ангельская, сельская, совершенно непроницаемая, составлявшая блаженную противоположность непрестанной какофонии, осаждавшей его с шести сторон в наемных комнатах его прежних пристанищ. А до чего этот крохотный домик был поместителен! Пнин с благодарным удивлением думал, что, не будь ни революции, ни эмиграции, ни экспатриации во Франции, ни натурализации в Америке, всё – и то в лучшем случае, в лучшем случае, Тимофей! – было бы точно так же: профессура где-нибудь в Харькове или Казани, загородный дом вроде этого, в доме старые книги, за домом поздние цветы».

Ведь по сути высмеивается здесь не сам Пнин а его окружение. Это лично мое мнение. Люди которые считают себя выше и умнее Пнина, на самом деле оказались ниже на несколько ступенек. Высмеивая и унижая Пнина перед другими, они тем самым пытаются возвысить себя: «…Джэк Коккерель имитировал Пнина блестяще. Он битых два часа показывал мне, как Пнин преподает, как Пнин ест, как Пнин строит глазки студентке, как Пнин эпически повествует об электрическом вентиляторе, опрометчиво запущенном на стеклянной полке прямо над ванной, куда тот под действием вибрации едва не свалился; как Пнин пытается убедить профессора Войнича, едва знакомого с ним орнитолога, что они старые приятели, Тим и Том – из чего Войнич заключил, что его кто-то разыгрывает, прикидываясь профессором Пниным. Все это, разумеется, держалось на пнинской жестикуляции и жутком пнинском английском наречии, но Коккерель ухитрялся подделывать такие вещи, как тонкий оттенок разницы между молчанием Пнина и молчанием Тэера, когда они в задумчивости неподвижно сидят рядом в креслах в профессорском клубе. Нам показали Пнина в библиотеке среди стеллажей и Пнина на университетском озере».

Произведение для чтения тяжеловатое, как желе, тягучее. Иногда приходиться возвращаться на пару страниц назад. А главное приходиться ни на минуту не расслабляться, следить за каждой мелочью. Набоков к чтению очень сложен – у него из главы в главу переходят какие-то мелкие вроде бы незначительные элементы (то может считаться белка – которая тянется по всему повествованию и несет смысловую нагрузку). К прочтению рекомендую, но только тогда когда есть время для внимательного прочтения.