«Меняя лица, взгляды и
походку,
Мы верим в то, что кто-то
нас хранит,
Тогда зачем в альбом мы
прячем фото,
Что ляжет отпечатком на
гранит?»
ПРОЛОГ
«Ну теперь всё… Ну студент,
готовься.
Скоро на тебя наденут
деревянный
макинтош, и в твоем доме будет
играть
музыка, но ты ее не
услышишь».
(Х/ф «Операция Ы или другие
приключения Шурика»)
Москва, Хованское
кладбище. Октябрь 1995 года.
Осенний дождь бесконечным потоком
струился из рваных тяжелых туч. Он барабанил крупными каплями по
склоненным короткостриженым макушкам, пробивал толстую ткань
разноцветных кашемировых пальто и стекал слезливыми каплями под
задранные воротники кожаных курток, путаясь в тяжелых золотых цепях
на шеях. Он пузырился фонтанчиками на тяжелых гранитных надгробиях
и гигантских мраморных плитах. Ветер трепал венки, обвитые траурным
крепом «От близких» и громко шуршал скорбной черной вуалью
на огромных дамских шляпах. А люди все шли и шли к огромному белому
гробу из канадского клёна, вытирая лица, мокрые то ли от слёз, то
ли от потоков дождя, стараясь протиснуться по узкой однополосной
тропинке между тяжелых кладбищенских оград из чугуна с охапками
роз, гвоздик и неизвестно откуда взявшихся орхидей. Белый гроб на
постаменте руками, как голыми ветками, обвила какая-то дамочка с
узкой осиной талией и, накрыв огромной траурной шляпой от дождя
покрывала лакированные доски яростными прощальными поцелуями,
перемазав их губной помадой цвета французского «Бордо» урожая 1964
года…
Дождь забарабанил сильнее, и капли
стали стекать широкими ручейками с гигантского каменного надгробия
по соседству то ли украшенного, то ли испорченного портретом
сурового, побритого наголо гражданина, облокотившегося на «лупатый»
Мерседес, высеченный в тени куполов храма и русских берез с четкими
золотыми буквами, вбитыми в вечность и холодный гранит: «Все
там будем».
Плечистый детина-охранник тем
временем оторвал от белого гроба женщину с руками-ветками и кивнул
оркестрантам, укрывшимся от дождя под медными духовыми трубами.
Тромбонист тяжело вздохнул, вытряхнул из своего тробмона воду и
прижал инструмент к посиневшим от холода губам. Выстрелом картечи
из обреза в пустую бочку грохнул огромный барабан, и над Хованским
кладбищем, стараясь перескучать дождь и срывающийся ветер
хрипло полились тоскливые ноты безумного творения двадцатилетнего
Фредерика Шопена «Соната для фортепиано № 2 си-бемоль минор, часть
3», под звуки которого оживились кладбищенские могильщики. Они
быстро оттеснили от прорубленной в земле мокрой ямы скорбную толпу,
разве что не сообщив им о том, что поезд следует в вечность и
провожающих просьба покинуть вагон, после чего на веревках опустили
белый гроб в огромную грязную лужу на дне черной могильной
дыры.
Одна из прощавшихся дам,
поморщившись, набрала в траурную кружевную перчатку горсть
кладбищенской грязи и брезгливо бросила на белую крышку гроба.
Другие, стараясь не свалиться в бездонную яму, проделали то же
самое, перемазав последнее пристанище умершего окончательно. Всё
остальное доделали три слегка нетрезвых кладбищенских землекопа, на
скорую руку засыпав могилу мокрой и скользкой землей, стыдобу
которой для приличия накрыли венками и ворохом цветов скорбящие
близкие покойного.
Из толпы провожающих выбрался
какой-то пухлячок и что-то попытался сказать о том, что они не
простят, отомстят и даже не забудут, но, посмотрев на убитую горем
вдову, блаженно и нежно прислонившуюся к крепкому плечу охранника,
с которым спала видимо уже не один год, выудил из кармана бутылку
виски и щедро полил им липкую землю с мокрыми цветами, поглубже
запрятав между брюшком и ремнем пистолет, из которого видимо
собирался дать траурный залп.
