Покров алмазный, снег невинный
как белой ночи простыня,
укрыла ты страды овины
и волос страсти у меня.
Луна светильная покрыла
седой закваской полынью,
шаг не поможет, нужно крыла,
или небесную ладью.
Молчит рука, куда ей двинуть,
кто нежно скажет – помолись,
и шляпку девушке надвинув,
с порывом ветра…, словно лист.
У слёз с фортуной передышка
мы незнакомые пока,
но наши души сердце слышат,
в них тук, тук, тук… и облака.
Попутчики по переписке,
мне к матери, ей к малышу,
но у любви не взять расписки,
я в пальчики её дышу.
В ночной тиши под лунным светом
приятно о любви мечтать,
но точно зная, что об этом,
лишь можно в книжке написать.
Айя- София, иглы минаретов,
густой туман над куполом висит,
века как будто спрятались от света,
и в памяти один шуршит ковид.
Константинополь, вот твоя засада,
тысячелетья, вот твой монастырь,
тут Мухаммеду вечная услада,
святому люду вечности костыль.
Юстиниан вознёс тебя из пепла,
война всегдашняя его сестра,
он стал апостолом, как Божьим слепком,
и мысль изобретательно остра.
Конец строки, куда мне бросить мысли,
уже такси летит под облака,
по вёдрам их, нести на коромысле,
как на Руси, в прошедшие века.
Апрель, когда он только будет,
берёзы сгорбились пока,
стоят на белом скромном блюде
не заморозить бы бока.
Свет разлетелся словно улей,
со всех сторон, тьмы полынья,
и тени серым ветром сдули
то борода поверх бритья.
Чепец снегурочки колдует,
хрусталь, в вечёр златую нить,
что из морских глядит чешуек,
на них и туча мирно спит.
Тут веселятся тени сердца,
плеть кружевная на бегу,
и удлиняет нега дверцы
лучу, последнему в снегу.
Художник сник, ночь загрустила,
где теплых жилок кружева,
до утра ножик свой точила,
восток отпрял от плутовства.
На утро свежие мотивы
рисует сладостный январь,
синеют в топке веток гривы,
хрусталь слепит, так было в старь.
Да сердце наше область Бога,
он запустил и выбрал – Жить,
да у него нет даже блога,
но нить судьбы он должен вить.
И думы вечные сурово
не опускай в его бокал
там не найдёшь в долине крова,
кровь движет красный круг зеркал.
И ритмы, ритмы поправляя,
я заглянул в твою тетрадь,
там звуки белого рояля…,
бемоли римские не трать.
Пред взглядом небо голубое,
Рим на шести его холмах
на площадях испанец Гойя
он ищет стиль прекрасных Мах.
Музыка жизни не погаснет,
хоть на семи живёт ветрах,
поэт, писатель, всякий мастер
несёт подругу на руках.
Вдохнуть красу и вдохновенье,
Грааль напутственно испить,
и нежно звуками творенья
зажечь дыхание ланит.
Свобода, что тут может круче,
о Боже, сколько в мире дел,
вон ворон каркает, всё учит:
“не бойся, это твой удел.”
У церкви бать, златое темя
и златокудрый перезвон,
он видно всё считает время
и входит с тризной на амвон
Ты уцелел церковный кочет,
а дед мой в пламени сгорел,
да жаль, но кровь моя клокочет,
Ты сатану не одолел.
Упрямо смотрим в небо грома,
там всплеск энергии с плеча,
лучи всемирного погрома,
где печка жизни горяча.
Все мы колеблемся от Рима
но это если так сказать…,
но вот Шумеры, пилигримы,
смогли Меркурий обуздать.
И Гильгамеш, загадка смерти,
у эпоса украл мечту,
он не добыл себе бессмертье,
усилья пали в пустоту.
Библейский мир, то складень мифов,
преданий ветхих и легенд,
мы тоже там, но мы от скифов,
мы русский мир из тех же ген.
Бывает сердце смотрит в оба, и звуком трепетным не тронь, Тонеев тянет руки сноба вручили вам искусства крест.
И не понять её мученья, рукой не тронуть образа, но звук духовный обрученья глубоко врежется в глаза. Упругий вздох нежней и строже в преддверье алчного броска, Гаврилин сумраком дороже, где Русь как дудочка баска. И как дорогою былинной размерить песнь на туеса, о дирижёр, светись рубином, то для Ассоли паруса. Ты Клеопатра, Бог, царица, и благодарное дитя ты жребий свой несёшь как жрица, музыкой сладостной вертя. Ты негодуешь, море, бури, хор потерялся и уныл, рука зависла, в каламбуре бас скоморошину прикрыл. Тебе концерт приносит крылья и ангелы в душе поют и нас волшебные накрыли и тянут в музы, в абсолют. Огнепоклонницы и дивы мужская оторопь, оркестр, пророки вставшие в мотивы
