Она
В медицине различают два вида смерти: биологическая, по другому еще ее называют истинная и второй вид – клиническая, о ней часто говорят в документальных фильмах. Я же оказалась на грани совершенно иной смерти – психологической, едва мне исполнилось четырнадцать лет. А вся история началась годом ранее, когда мне было всего тринадцать, и неизвестно чем бы она закончилась, если бы не один человек, который, не смотря на предрассудки общества, помог мне выжить и стать тем, кем я являюсь сейчас. Предшествовала всей истории обычная записка, которую я нашла, на письменном столе, вернувшись, домой из школы. Тетрадный пожелтевший листок в линию с красными полями и оборванным краем. Почерк – размашистый, округлый, мамин, точно ее, и не чей больше.
Аня, прости меня. Я ждала от этой жизни большего, чем дал мне дал твой отец. Не так давно я встретила человека, с которым буду счастлива по-настоящему. Когда ты подрастешь, то сможешь понять меня. Прощай. Не ищи меня.
Я вышла на улицу. Стояла середина осени, бледное солнце лениво поблескивало в отражениях луж, которые были оставлены вчерашним дождем, в знак напоминания о скоро предстоящем ненастье. Мама работала через дорогу, недалеко от дома, в продуктовом ларьке, державшейся по большей мере за счет выручки от продажи пива и сигарет местным подросткам. Быстрым шагом, глотая прозрачный, холодный октябрьский воздух, и не выпуская записку из рук, я дошла до магазина. Открыв тугую дверь, в надежде застать за кассовым аппаратом свою маму, я увидела Галину Ивановну – ее сменщицу, сухенькую белесую женщину лет сорока пяти. Наверное, мама в подсобке, разбирает товар, такое часто бывало, подумала я в отчаянии и одновременно в надежде. Совладав собой, я спросила Галину Ивановну, можно ли позвать маму, на что она, удивившись и сморщив брови, ответила, что Вера как уже два дня уволилась и со среды она ее не видела. В полном замешательстве я поплелась обратно домой, сунув записку в карман куртки. Смысл написанного в ней, начал до меня доходить, но верить в то, что мама меня бросила и никогда уже больше не вернется, я отказывалась. Так не бывает, думала я. Она обязательно придет, как обычно вечером, когда зажгутся уличные фонари. Нужно просто дождаться конца рабочего дня и обо всем ее расспросить. Однако, ни вечером, ни на следующий день она не вернулась. Прошло уже три года с того самого дня, когда я нашла ее последнюю записку. Осень медленно перетекала в зиму, зима, усердно противилась наступлению весны, весна охотно отдавала свои права лету, а я все не переставала ждать.
Стоит рассказать читателю о том, как мы жили до этого момента. Мы были обычной семьей, ни чем особо не отличавшейся от других. У родителей я была единственным ребенком, родственников у нас не было, не считая тетку по папиной линии, бабушек и дедушек я не видела никогда и ничего про них не знала. Жили мы в комнате, в общежитии, построенном в 60-ых годах и состоящего всего их двух этажей и чердака, которые были населенны такими же семьями как мы, либо еще хуже. Внешний вид здания полностью соответствовал контингенту, который там проживал: некрашеные рамы старых окон, с массивными железными решетками; некогда выкрашенный в белый цвет фасад был исписан похабными словами, крыша чердака давно поржавела, отчего у нас в прихожей постоянно на полу стоял таз, на случай если пойдет дождь. Наш дом, находился в обычном, ничем не примечательном спальном районе Москвы. Рядом располагались гаражи, около которых постоянно собирались местные подростки, позади дома находился всеми забытый и неухоженный парк, в котором гуляли собственно те же подростки, кроме них там больше никто и не появлялся, лишь изредка пробегала свора бездомных собак. По другую сторону от гаражей находился давно вырытый и заброшенный котлован, обнесенный забором из профлиста, который при каждом порыве ветра издавал, леденящий душу скрип.
