Возвращение
Дома, как это ни странно, моему возвращению из Ленинграда все были рады. Отец сказал, что в последнее время быстро устает работать по хозяйству, да и на пасеке тоже одному несладко. Так что, если я сейчас его заменю, то это будет очень даже кстати, а живопись, если разобраться, – это дело пустое, для здешних мест непривычное. К тому же одной живописью сыт не будешь, надо чем-то серьёзным заниматься, хотя бы дрова заготавливать на продажу, что ли.
Вечером пришел к нам в гости старый сосед Аркадий Кириллович Кривошеин. Сказал, что снегу в лесу уже выше колена, а делянку на дрова ещё только-только стали раздавать где-то за рекой в Шурминском лесничестве. По этому случаю лесник Абрамов пьёт вторую неделю и ходит по всей деревне из дома в дом, как родственник какой. Знает, что ему сейчас никто не откажет, хотя не все в его дровах нуждаются, но на всякий случай подают.
Разговор со старым соседом затянулся. В середине вечера мать поднесла соседу кружку браги, настоянной на пчелиной перге, сосед брагу выпил, но не ушел, только слегка раскраснелся и стал ещё более словоохотливым. С дел житейских перешел на политику, углубился в экономические проблемы, и все домашние поняли, что без второй кружки тут не обойтись… В конце концов, мать посоветовала мне не слушать их, стариков, а сходить в новый Дом культуры, чтобы к молодежи нынешней присмотреться.
– Там сейчас новый руководитель Лида Брагина – воспитанница местного детдома. Она человек увлеченный, – пояснила мать. – Молодежь вокруг неё так и вьётся. Молодые люди спектакли ставят по Чехову. В последний раз представление было на Новый год – так все плакали и восторгались – до того чудно.
Выслушав мать, я ничего не ответил. Да и не понял толком, к чему она клонит. Просто облегченно вздохнул, ушел в свою комнату и пролежал там часа полтора, пока надоедливый сосед не удалился восвояси. Мне не хотелось никуда идти, не хотелось шевелиться и даже думать ни о чем не хотелось. Моя душа была пуста, мысли спутаны.
Поздно вечером я случайно подслушал разговор моих родителей на кухне. Мать стояла ко мне спиной (кажется, мыла посуду), а отец сидел у заиндевелого окна на старинном стуле, смотрел в темноту и говорил:
– От него я ничего хорошего не жду. Несерьёзный он какой-то. И всё куда-то бежит, едет. Миша выучился на военного врача, Сергей на ветеринара, а этот, – он махнул обреченно рукой в сторону моей спальни, – так и будет до старости на нашей шее сидеть, И не женится, наверное, никогда, и дома своего иметь не будет. Кому он нужен такой неустроенный?
– Да как же, – не согласилась мать, – он в Ленинграде на большом заводе работал, комнату в общежитии имел, как все люди. Его там ценили. Может, ещё и вернется туда, если одумается.
– Да нет. Сейчас уже никуда он не вернется. Начнет опять рисовать, строгать подрамники да холсты грунтовать – вот и всё. Как будто это достойное занятие для здорового мужика.
– У него талант.
– Да нет никакого таланта. Дурь одна. И когда это в нем перемелется – одному Богу известно. Жил бы уж, как все люди. Башкой зря не вертел. За ум брался.
– Талант у него, – повторила мать.
После слов отца мне действительно захотелось поскорее вырваться на улицу в прохладный омут ночи. Пока я одевался, голоса на кухне, кажется, были уже неслышны, только мерно тикали большие настенные часы в деревянном футляре да надоедливая муха тонко гудела где-то под потолком.
По тёмной прихожей я выбрался на улицу, ничего никому не сказав и даже не скрипнув дверью. Мартовская ночь одарила меня ветреной оттепелью. В лицо пахнуло мелкой туманной влагой и лесной свежестью, настоянной на запахе хвои. Появилось ощущение близкой весны и такого же близкого разочарования, потому что я не представлял себе весны без любви, весны без вдохновения, без чего-то возвышенного. Так было всегда.
