Последняя война Российской империи

Едва ли нужно подробно останавливаться на значении Первой мировой войны в европейской и российской истории. Это была политическая и культурно-духовная катастрофа цивилизованного мира, которая обусловила всю дальнейшую историю ХХ столетия. Она похоронила надежды на возможность бесконфликтного поступательного прогресса человечества. Сочетание исторической неотвратимости и психологической внезапности мировой катастрофы стало главным потрясением для ее современников и важнейшим уроком для политической элиты ведущих мировых держав второй половины XX века.

Как известно, именно изучение истоков Первой мировой войны удержало президента Кеннеди от эскалации конфликта во время «Карибского кризиса» 1961—1962 годов. Он чрезвычайно ценил Барбару Такман и ее «Августовские пушки».

В наше время, когда политики и журналисты все чаще поговаривают о неизбежности Третьей мировой войны, исторический опыт также может помочь нам всем не переступить ту черту, когда катастрофа становится неизбежной.

Вместе с тем никто не будет спорить, что в нашей стране Первая мировая – это воистину Забытая война. Если на Западе память о ней увековечена в тысячах обелисков, мемориалов, книг, фильмов, то у нас имеется всего несколько памятников на всю страну.

Еще хуже дело обстоит с образным восприятием этой войны. Скажем, образы Великой Отечественной знакомы нам с детства – силуэт Т-34, Знамя Победы, изрешеченный снарядами и пулями Рейхстаг, «Вставай, страны огромная» и т.д. А что всплывает в памяти при словах «Первая мировая война»? Скорее уж Ремарк с его знаменитым романом. Огромный, тысячеверстный Восточный (русско-германский и русско-австрийский) фронт до сих пор словно погружен в небытие.

Я ставил перед собой задачу создать запоминающийся образ этой практически неизвестной у нас войны.

Сергей Цветков

I

В течение XIX столетия Европа сделала самые размашистые шаги в своей истории на пути цивилизации и прогресса.

Повседневная жизнь большинства людей за это время претерпела невероятные изменения. Европеец, родившийся, скажем, в 1815 году и доживший до 1900 года, сходил в могилу с ощущением того, что прожил свой век в двух разных мирах.

В дни его юности путешественник, отправлявшийся с почтовым дилижансом на сравнительно небольшое расстояние, – например, из Бремена в Лейпциг (около 300 км), – прибывал в пункт назначения к вечеру четвертого дня, чувствуя себя совершенно разбитым. Поиски гостиницы оборачивались неприятными блужданиями в кромешной тьме городских улиц, лишь кое-где слабо освещенных тусклым светом коптящего фонаря. Обретя, наконец, ночлег, он поднимался к себе в номер и пытался зажечь сальную свечу при помощи кремня. Когда ему это удавалось, руки его обыкновенно бывали изранены. Если он хотел отослать письмо или, наоборот, ожидал корреспонденции, то ему приходилось задержаться в гостинице на несколько дней, потому что почтовая карета приходила в Лейпциг лишь дважды в неделю1. Примерно так же европейцы жили и путешествовали в предыдущие столетия – во времена «короля-солнце» или Реформации.

Но буквально за несколько десятилетий пространство и время стремительно сжались. Человека окружили вещи, в которых словно воплотились укрощенные силы природы – телефон, телеграф, двигатель внутреннего сгорания, различные электротовары и т. п.

Благодаря железным дорогам и пароходам появилась возможность «добраться до Вавилона и вернуться назад засветло», как пелось в одной английской детской песенке. Если в начале века число путешественников в Германии, Франции и Англии не превышало двух с половиной миллионов, то в 1891 году по дорогам этих стран перемещалось уже 614 миллионов человек. Пересечение государственных границ для частных лиц было совершенно свободным, не нужно было заполнять никаких анкет, не спрашивали даже паспорта – на границе в вагон заходили только таможенники.