Когда-то – очень давно, так давно, что даты рассыпались, как сухие листья, – посреди Пустых Земель выросла башня. Говорили, будто её сложили из камня, который никогда не был частью гор; будто его вытащили из самого сна Земли, пока она переворачивалась с боку на бок в своём первородном бреду. Камни были гладкие, будто их шлифовал дождь иной вселенной, и тяжёлые, как память, которую никто не хочет вспоминать.
В башне жил Человек-Без-Имени. Он не помнил, как оказался здесь. Впрочем, он мало что помнил. Памятью для него были полки, заставленные свитками, и чернильная воронка времени, куда каждую луну падали новые события, новых имён, новые смерти. Его называли Хранителем, но он никогда не видел тех, кто так его назвал. И, если говорить честно, его это устраивало; чужие глаза всегда требуют объяснений, а он давно разучился объяснять даже себе.
Башня была высокой – на семь узких этажей выше редких бурь, которые тащились над Пустыми Землями, словно старые псы. Когда ветер стучал по окнам, Хранитель представлял, что где-то далеко оторвало железный кровельный лист, и теперь он бьётся в небе, как раненая птица. Башня отвечала звоном сводчатых коридоров и гулким эхом пустых комнат. В этих звуках было что-то живое: башня дышала, будто огромный зверь; порой это пугало Хранителя до ломоты в зубах.
Каждая неделя его жизни была простая и круглая, как циферблат карманных часов. Утром он вставал, прыгал на каменный пол, чтобы прогнать из ног тяжесть сна, растирал ладонями лицо, и шёл вниз – на третий этаж, где стоял письменный стол из чёрного вяза. За столом он перечёркивал прошлое: раз за разом перечитывал записанное, отрывал куски смысла, искал там щели, через которые в мир могла бы протечь забытая реальность, а потом запечатывал всё новой сургучной точкой. На это уходил почти весь день.
К сумеркам он поднимался на верхний уровень – к смотровому кругу. Там, в обрамлении узких зубцов, шёл дождь, тянулись облака, иногда поднимался песок. Пустые Земли не разносили запахов, но при ясной погоде можно было почуять что-то медное – будто воздух вспоминал старую кровь.
Стоило солнцу соскользнуть за горизонт, как в башню стучался последний час – тот, ради которого, казалось, и жила вся неделя. Во внутреннем колодце, куда не доходил свет, начинался шёпот; поток ветра, схожий с вздохом старой библиотеки, поднимался снизу вверх. Из дымчатой темноты выплывала деревянная капсула – узкий ящик, обитый белой кожей. На нём висела серебряная печать Совета. Пугающе невесомая, эта капсула всегда прибывала ровно в полночь.
Так было вчера, позавчера, год назад и – как утверждали сами свитки – много десятилетий подряд. Хранитель брал её осторожно, будто ребёнка, которого подменили в колыбели, и относил на стол. Распечатать – прочитать имя королевства – найти в великой Хронике его страницу – зачеркнуть, зачеркнуть, зачеркнуть. Память мира стиралась, письмо становилось пустотой, и башня чуть слышно выдыхала; будто облегчённо, будто ей срезали лишний вес.
Но сегодня всё пошло иначе.
Первые минуты суток тянулись ледяной паутиной. Хранитель сидел за столом, не решаясь сорвать печать. Серебро казалось живым; под слабым огнём лампы оно дрожало, будто ртутный глаз. Руки у него были крепкие и сухие, но сейчас пальцы вспотели.
Он отлепил сургуч – щёлкнуло, словно кто-то сломал сочленение кости – и приподнял крышку. Внутри лежал пергамент, свернутый в строгую трубку. Сверху ничего не было написано. Никаких чёрных букв, ни строчки. Только гладкая бледная кожа бумаги.
Сердце качнулось – ударилось о ребра, как птица о стекло. Он ещё не понимал, что пугает его больше: пустота на свитке или мысль, что это лишь начало неизбежной ошибки.
