Речь пойдет о мужчине и женщине, и лучше сразу отдать дань коварной, но скучной психологии полов. А дальше воспринимать историю по-житейски в меру своей испорченности. Потому что жизнь – не скульптор с резцом, но дровосек с топором – никого не делает лучше. Равнодушнее, ленивее, трусливее, мельче в притязаниях – да. Люди называют это покоем, умением понять, способностью простить. И верят названиям, чудаки. Так вот, мужчине надобно уверовать, чтобы полюбить. А женщине – полюбить, чтобы уверовать. И это – единственная разница, достойная внимания.
Сорокалетний ОН был почти импотентом со всеми вытекающими отсюда явными последствиями. Ничего органического, просто тяжкий интеллектуальный труд, злая карьерная нервотрепка и алчные самовлюбленные бабенки, почему-то ужинающие в тех же ресторанах, где и он. А когда и где еще знакомиться трудоголикам? Скука – причина любого кризиса. И кризис среднего возраста есть ужас мужчины от того, что новизна исчезла. А без нее он реже хочет и может лишь в определенных, когда прекрасных, когда безобразных условиях. Женщины и врачи это знают. Но сами мученики упрямо полагают, что это называется «мне уже поздно записываться в космонавты». На самом деле все было не так уныло. Взять хотя бы внешние данные – высокий, не больше трех килограммов лишнего жирка, кареглазый шатен с совершенным овалом лица и не очень крупными правильными чертами. Казалось, надень на него длинный завитой парик, обвяжи шею белой кружевной салфеткой, и воочию увидишь европейского аристократа прежних веков. А без накладной гривы и жабо получался просто «ой, девочки, какой мальчик».
Тридцатилетняя ОНА была фригидной и со странностями. Но если ее заморочки и связывались с половой неудовлетворенностью, то интереснее и таинственнее, чем у мужчины. Во всяком случае, она так думала. Пока один коллега после какой-то рабочей стычки не проворчал ей в спину очень грубый аналог слова «недотраханная». Разум твердил, что это – аргумент профессионального бессилия. Самец не в состоянии признать свои доводы ничтожными, ярится и валит все на ее физиологию. Но сердце колотилось в ритме: «Э-то-вид-но-ты-ни-ко-го-не-об-ма-нешь». «А разве я пыталась обманывать? – спросила она себя. – Какое кому дело до моей личной жизни? Есть ли она у меня вообще?» И рухнула в яму-ловушку, вырытую во время прошлых самокопаний, кажется, переломав кости и сильно ударившись головой.
Шестнадцатилетняя максималистка – чудный возраст, который напропалую завышают, обвинила бы тетеньку в дешевом кокетстве. Такая красивая, стройная, в неслабом прикиде, образованная, что еще надо для счастья. Нет, наверное, в шестнадцать лет образование в этот список не входит никаким пунктом. Им в тридцать начинают разбавлять перечень собственных достоинств, когда стильная женщина уже не раз повторила на девичниках перед чужими свадьбами: «Да пропади пропадом эта красота, толку от нее нет, одни проблемы». Хотя, конечно, глупо было бы отказываться от высокого лба, серых глаз, бровей идеальной формы, приводивших в экстаз стилистов, крепенького прямого носа и губ, которым, кроме помады, ничего нужно не было. Обалденное впечатление смазывали широковатые скулы, упрямый подбородок и волосы, превосходные по фактуре, но неведомо как выкрашенные ею в светлый цвет. Именно в светлый, потому что для отливающего рыжиной блонда названия нет.
Они случайно встретились в баре. Догорала синим пламенем московская пятница, когда истомленный офисный люд топит память об очередной неаккуратно вымаранной из жизни неделе в терпких коктейлях. Массово дорвались до водки с ароматизаторами и консервантами, называется. Но пойло было деликатесом по сравнению с тем, чем его заедали. Об этом переговаривались все. На самом деле никто не собирался их травить, так экономили на качестве продуктов в расчете на молодой пьяный аппетит. В пределах допустимого. Но место было не из дешевых, посетители не из шикарных – баловали себя раз в неделю. И глушили критикой нежелание тратиться и вопрос, осуществились ли все их чаяния, или еще повезет.
