1.
Всю ночь в безмятежно уснувшей тишине небо заботливо укутывало землю в мягкое, пушистое, все набухающее и набухающее одеяло. А наутро о пришествии следующего дня огненно-золотистым петухом ярко объявило солнце. В его непоседливых лучах белоснежный покров озорно поигрывал блеском бесконечного множества оброненных щедрой природой бриллиантов.
Так много лет минуло с тех далеких времен. Всё настолько изменилось. С брезгливым самодовольством разрослись гиганты-города, усердно множащие вездесущие башенные краны. В грустной дряблости ужались с глубоким вздохом вспоминающие о былом села. Пересохли расчлененные реки. Обмелели осиротевшие озера. Поднялись ввысь сумевшие простоять до настоящих дней, не попав под хозяйский топор человека, деревья. Люди прожили жизни. Иных уж не стало. На смену им родились другие. Прогресс неимоверными шажищами маханул вперед. Что говорить? – давно уж нет и той великой и могучей страны. И только лишь снег остался прежним. Он, как и тридцать с лишним лет назад, такой же белый сказочный снег.
Я возвращался из школы по льду. Наискосок через речку было раза в два короче, нежели, если топать по соединяющей два берега насыпной дамбе. В народе ее называли греблей. Люди же, поселившиеся на берегу, отсеченном от основного населенного пункта рекой, считалось, что проживают за греблей. Со временем это понятие трансформировалось в название микрорайона Загребля, а его обитателей, соответственно, окрестили загреблянами.
Вообще-то, родители строго-настрого наказали мне не ходить в школу по еще неокрепшему льду. Почему-то старшеклассникам дозволялось, а младшим – ни-ни. Но я ведь тоже был далеко не первоклашкой, как-никак во втором уже учился. Пожалуй, что не осмелился бы тогда ослушаться своих папу с мамой, но за компанию, как говорится, и некий жид повесился.
Она жила на Загребле и училась там же, где и я, только в параллельном классе. Огромные, иногда задумчивые, иногда веселые, а порою чуть грустноватые, укрывшиеся во впадинах черные глаза, выразительно пухленькие «надувные» щечки, плотные косички с красивыми бантами и по-детски торчащие маленькие ушки заворожили меня уж давненько, еще прошедшей весной. Но я был столь застенчивым и неуверенным в себе, что так ни разу даже и не посмел с нею заговорить.
Когда мы где-либо встречались, я почему-то отводил глаза в сторону. Как будто мне не то, что хочется с нею дружить, а даже, напротив, вроде бы как она мне абсолютно была безразлична. Теперь-то уж понимаю, что не решался сделать первый шаг к сближению из-за той самой боязни быть нелепо смешным, неправильно понятым, несправедливо отвергнутым, наконец, которая удерживает многие и многие поступки на протяжении всей нашей жизни. А мне так хотелось с нею дружить. В голове рисовались красочные картинки невинной детской дружбы с девочкой, которой я даже и имени не соизволил узнать.
И вот топаю по снегу, на голове – шапка-ушанка, за спиной – ранец с учебниками, а впереди, метрах в тридцати, быстрым шагом семенит она. Такая дистанции была оптимальной, так как, не давая даже и намека на мою заинтересованность, тем не менее, позволяла созерцать предмет восхищения и рисовать в сознании все новые и новые заманчивые сюжеты.
Отражаясь от снега, солнце нещадно слепило глаза, отчего в них периодически образовывались мутноватые, туманящие взор сетчатые круги, заставляющие непроизвольно зажмуриваться. Этот процесс происходил на подсознательном уровне, как и моргаем мы обычно, совсем ведь не задумываясь. Но каждый раз, открывая глаза, я, все же, сознательно находил взглядом ее розовый ранец. Она была уже в достаточной близости от противоположного берега, когда, ослепленный в очередной раз, после – я не обнаружил впереди себя фигурки с белой кроличьей шапкой на голове и с ранцем на спине.
