Софьюшка сидела у окна с задумчивой улыбкой на лице и медленно водила пальчиком по небольшой деревянной дощечке, которую она держала в руках. Неторопливо и бережно ощупывали её пальчики искусную резьбу, кудрявые завитушки, выпуклости да впадинки, дерево было тёплым, местами шершавым, местами гладким, и Софьюшка знала уже каждую зазубринку на этих картиночках. Картинки эти вырезал для неё батюшка, было их всего семь штук, на каждой разное изображено. Тятя знатный был плотник, искусный, всё умел – и наличники резные сделать, и ворота расписать, и ложки-плошки изукрасить вязью, и столбцы на крылечке витиеватые вырезать. Любили его люди за руки золотые да сердце доброе. Вот и для дочки своей старшенькой, которую любил он пуще жизни, сделал он занятные штучки из дерева. Величиной они были с ладошку, махонькие, а чего только на них не было изображено – и море-окиян с кораблём, плывущим по волнам; и лес дремучий с избушкою Бабы-Яги; и лисичка хитрая, что выглядывала из-за ёлки; и девица красная, что по воду шла с коромыслом; и месяц ясный с братцем солнцем на небе; и терем высокий… Очень старался батюшка над этими картинками, затейливые они получились. И вот сейчас, когда тяти уже шесть лет, как не было на этом свете, сидела Софьюшка у окна и с тихой улыбкой гладила кончиками пальцев батюшкины подарочки. Дороги они ей были. Ведь была Софьюшка слепенькая.
– Софьюшка! – послышался из задней избы голос младшей сестрицы Устиньи, – Идём обедать!
Софьюшка нащупала на лавке рядом с собою льняной мешочек, и, сложив неспешно и любовно свои милые игрушки, встала, и пошла к сестрице. Устинья, невысокая, тоненькая, как молодая берёзка, девушка, в пёстром сарафане и широкой рубахе, хлопотала у стола: она достала из печи картошечку в чугунке, полила её растопленным маслицем, посыпала лучком поджаристым, золотистым, переложила в плошку. На столе, на белом расшитом полотенце, лежал пышный каравай, несколько сочных, розовых редисок, небольшая солонка с горкой крупной серой соли, и молоко в крынке. Устинья приложила пальчик к губам, задумалась на мгновение, после развернулась, взмахнув косой, убежала в запечье, и почти сразу же вернулась из закутка с загадочной улыбкой. Софьюшка с застывшим на лице вопросом, приподняв бровки, и по-прежнему кротко улыбаясь, обратила невидящий свой взор к сестрице. Хоть и не видели глазоньки её, но душа чувствовала безошибочно родную кровиночку. И потому Софьюшка сердцем видела сейчас и то, что Устинья улыбается, и то, что вся она взбудоражена и возбуждена.
Тем временем Устинья подскочила к старшей сестре и вьюном закружилась вокруг неё:
– Угадай-угадай, что у меня есть!
– Не знаю, – развела руками Софьюшка, – Да что же?
– А вот и не скажу, – крутилась кругами Устинья, – А вот на-ко, понюхай, может и узнаешь!
Она весело засмеялась и сунула Софьюшке под нос то, что держала в руках. Та повела носом, зажмурилась, и, помолчав мгновение, тут же ответила:
– Мёдом пахнет, сладостью.
– Правильно-правильно, – веселилась Устинья, – А ещё чем?
– Душистым чем-то.
– Ну, держи-ко, потрогай, тогда точно угадаешь, – хихикнула Устинья и подала сестре в руки предмет.
