Глава I
Присцилла, это ты, Присцилла…
Все улицы, спускающиеся к старой гавани Киботос, были полны сильным шумом. То был глухой топот, крики разъяренной толпы.
Присцилла, игравшая со своим братом Марком, остановилась; она подумала, что море, разбиваясь в бурные ночи об утесы острова Фарос, производило меньше шума.
Вдруг она увидала, как захлопнулись две громадные половины массивных кедровых ворот дворца, которые слуги поспешно запирали.
– Демоны! Демоны пришли! – крикнул кто-то.
Тотчас же со стороны внутреннего двора раздался отчаянный вой, который затем превратился в размеренную и ужасную жалобу; казалось, что эта жалоба исходит из пасти животного, а не из человеческого горла.
Присцилла высунулась из окна и заметила рабыню, по имени Маммоа, ползавшую на четвереньках по мозаичным плитам с животным выражением лица. Это была фригиянка, прославившаяся аскетизмом и христианской строгостью своей жизни. О ней ходила молва, что она узрела однажды Деву Марию; но достаточно было ей услышать слово «демон», как с ней приключались странные припадки, во время которых ее голос терял всякое человеческое подобие, точно и в самом деле в нее вселялся демон.
Марк разразился идиотским смехом и прижался к сестре, касаясь ее руки и плеча, как он это делал всегда. На этот раз Присцилла не оттолкнула его. На лестнице раздались шаги.
– Выбросите пики в окно, – приказал чей-то голос.
Дверь открылась, и Присцилла увидела на пороге своего деда. Он притворялся спокойным, и насмешливая улыбка застыла на его губах. Он поднял правую руку и помахал ею как бы для того, чтобы ободрить своего дрожащего сына и нескольких слуг, которые ожидали его приказаний в вестибюле и на ступенях мраморной лестницы. У него был вид человека, желающего сказать: «Видали мы и не таких!»
Старому Диодору во время царствования императора Юлиана было двадцать лет; он любил повторять, что видал и не таких, и это было правдой. Языческая чернь его не устрашала. В Гамафе, в Сирии, он разогнал ударами палки процессию обнаженных жриц, которые пытались под звуки тамбуринов захватить церковь Эпифании, чтобы водрузить там статую Бахуса. Он едва не был побит камнями приспешниками епископа Георгия Каппадокийского. В царствование Феодосия он содействовал разрушению храма Сераписа. Не испугали его и крики ненависти проституток из Ракотиса и воров из квартала бальзамировщиков. Совершенно напрасно было доставать оружие и запирать ворота. Наоборот, следовало открыть их настежь… Он появится на пороге, и толпа разбежится под его взглядом…
Диодор-сын схватил его за руку и стиснул ее. Унаследовав от своего отца благочестие, он не имел ни его силы, ни его мужества.
– Боже мой! Боже мой! Нужно быть осторожным ради моих детей…
Старый Диодор пожал плечами.
– Спрячь их в погреб, если ты боишься.
И он спустился с лестницы и перешел двор, направляясь к воротам. С улицы доносились крики, мрачные, как призыв дикого зверя в пустыне, и слышно было, как град палочных ударов обрушился на деревянные ворота. Привратник спрятался где-то во дворце, унеся с собой тяжелый ключ. Его искали, звали. Это продолжалось несколько минут.
Диодор-сын щелкал зубами. Внезапно он принял решение. Он обернулся к Тутмосу и Тегенне, рабу и рабыне, верность которых была испытана и на попечении которых обычно находились его дети.
– Выведите их через маленькую садовую калитку. Бегите к епископу. Оставьте у него детей. Вы возвратитесь, когда преторианская стража усмирит бунтовщиков. Это дело одного часа. Но можно ли знать, что случится?
Страх овладел Марком, и он стал кричать. Невозможно было его остановить. Тутмос завернул его в шерстяной плащ, и они все вышли в сад.
Это был час, когда сумерки переходят в ночь. Меж мозаичных позолоченных плит бассейна струя воды била выше, чем обычно, и благоухание апельсинных деревьев казалось гуще, чем всегда.
