1982 год, 4.30 утра. Путь из Монтеверде в долину Пеньяс-Бланкас казался далеким, утомительным и долгим. Пассат завывал и бросал в лицо какую-то смесь тумана с дождем. Чтобы поверить в возможность совершить подъем в гору с большим количеством туристской поклажи обязательно необходим был кофе с кахета – местным липким карамелизированным нектаром. Нас так сильно искушала возможность увидеть восход солнца с континентального водораздела, меньшая вероятность дождя в ранние часы на атлантической стороне и, если повезет, даже перспектива солнечного дня. Нет ничего более великолепного, чем прогулка в лучах солнца в Пеньяс-Бланкас, когда коршуны с ласточкиными хвостами парят над хребтами нехоженых туманных тропических лесов.
Дорога через заповедник туманного леса «Монтеверде» была жуткой. В те дни в верховьях реки Пеньяс-Бланкас еще паслись коровы, и передвижение копытных было достаточно интенсивным, чтобы превратить дорогу в бугристую мешанину скользких комьев глины, вкрапленных в жидкую грязь. Идти стало легче, когда за вырубками начался лес и путь наш пошел вниз. Земное притяжение становилось союзником, но вскоре тропа стала более каменистой. Носки быстро протерлись в наших дешевых резиновых сапогах, а затем обувь стала натирать ноги.
Перед нами вставал вопрос, где пересечь реку Пеньяс-Бланкас. Выбор зависел от многого: от веса и содержания наших рюкзаков, глубины, на которую были погружены в воду скользкие валуны, от того, насколько хорошо мы владели техникой перехода вброд. Глубина «по пояс» этой быстрой реки говорила, что поток воды может свалить с ног любого из нас. Русло реки было явно ненадежным, так что переход вброд представлялся непредсказуемым мероприятием. С утра начался дождь с мелкой изморосью, и мы были насквозь мокрые к тому моменту, когда днем увидели домик-приют.
Как бы то ни было, но в доме, принадлежавшем Эладио Крузу, практически всегда находилось местечко для путника. Это была такая деревенская гавань. На огне разогревались рис и бобы, а немного погодя появился кувшин с ароматным освежающим напитком вкуса кислого апельсина. На грубом деревянном столе были разложены образцы горбаток и жуков. После захода солнца зажигались свечи, пламя их мерцало и разбрызгивалось, когда на этот свет летели мотыльки и ручейники.
Вдруг с темного хребта в отдалении послышался крик. Чуть погодя мы услышали его снова. Так кричать мог только один человек. Через полчаса мы увидели свет тусклого фонарика, пробивающийся из чащи леса. Вольф Гиндон, мокрый, улыбающийся, с искрящимися глазами, размахивающий видавшим виды мачете, поднимался по ступенькам в дом, требуя кофе. Он поведал нам о своем походе. Как обычно его вояж состоял из нескольких переходов, подобных тому, что проделан нами. Мы услышали о походе по тропе тапира, затем по хребту в отдаленный город. А потом он спустился вниз через жуткое бездорожье и, наконец, добрался до дома Эладио.
Дождь то шел, то затихал, и шум капель, стучавших по металлической крыше, заглушал нашу беседу. К восьми вечера все почувствовали, что на сегодня хватит. Мокрые, грязные, с натертыми ногами, мы уснули благословенным сном биологов, попавших в края биологических чудес.
За час перед рассветом мы услышали глухой посвист голошейной зонтичной птицы. Вольф ушел с первыми лучами солнца. Я смотрел, как он уходит. Стройный человек – сами мускулы и сердце, могучее сердце – возвращается в тихий, мрачный лес.
