«Об огнях-пожарищах,
О друзьях-товарищах
Где-нибудь, когда-нибудь
Мы будем говорить.
Вспомню я пехоту
И родную роту,
И тебя – за то, что ты дал мне закурить.
Давай закурим, товарищ, по одной,
Давай закурим, товарищ мой!»
Эти слова я впервые услышал от друга Модеста Табачникова – Изи Пунчика, коренного одессита, который все время улыбался, оголяя металлические зубы, и темпераментно картавил, делая мне «козу» и периодически подбрасывая меня, «четырехлетнего красавца», в воздух с криком: «Летим, брат, летим». И еще Изя любил повторять: «Вот увидела бы тебя тетя Сула, она бы умерла от радости, чтоб я так был здоров». Тетей Сулой называлась Изина жена Суламифь Гвоздь, ожидавшая его с малолетней дочуркой в «красавице Одессе». Вся эта жизнедеятельность происходила на Петровке, в большой коммунальной квартире, где мы тогда, в конце пятидесятых годов, проживали, занимая 15-метровую комнату с одним большим, во всю стену, окном, на подоконнике которого ютились горшки с чахлыми цветами да папки с нотами. В углу стояло пианино, в беспорядке разбросанные нотные листы валялись на полу вперемежку с черновиками стихов. Над пианино висели фотографии членов семьи и военного фронтового ансамбля «Веселый десант» 2-й гвардейской армии. Кривая деревянная полка с медными заклепками по всей длине, покрытая салфеткой цвета сгущенного молока, достойно украшала стену. На ней, как на параде, выстроились по росту, точно в ряд, слоники. То есть все было как у людей. Около батареи под окном, на полу, лежали газеты, на них покоился матрац, а на матраце, всхлипывая и нервно бормоча, возлежал друг семьи Изя, когда после походов по кабинетам и принятия «на грудь» (а грудь была весьма волосатой) он возвращался на базу. Другого места для друга дорогого в гостеприимном доме не было физически… Изя был другом Модеста с юношеских лет. Они вместе играли в оркестре народных инструментов при фабричном клубе, потом ушли на фронт. И вот теперь, изредка приезжая в Москву по «рыбным делам», он ночевал у нас.
