1.
Густые папоротники дыбились. Сырой и гулкий лес заваливал путь буреломом: торчащие корни, стволы мёртвых деревьев и мох, мокрый трухлявый запах гниения. Вода в бочагах была гадкая – жирно блестящая, чёрная, смрадная. «Это она, – ноздри жадно и восторженно впитывали. – Кривая земля. Перекорёженная». Колени немного дрожали. Не было трусостью развернуться сейчас и уйти, но довольное чувство – немое хвастовство в пространство, гордость – плескалось у сердца огненно. Он сам дошёл, найдя брод через реку, сам выдержал пугливый быстрый бег: заприметь его какой-нибудь охотник, непременно бы наказал со всей строгостью. Охотники не ходили сюда – что говорить про детей.
Он теперь круче, чем Рыжий.
«Скажи мне, лялечка, – щербатая ухмылка открывала потерянный зуб. – Скажи, когда перестанешь делать в штаны от кошачьего чиха, и тогда, возможно, я возьму тебя ловить с нами рыбу». Несправедливо, обидно: штаны всегда были сухими. Но не было нашейного мешочка с веселящими листьями и хоть какого-нибудь ножа, чтобы чистить ногти, как старшие – а ещё двух-трех лет, чтобы самому старшим быть. Зато был лес. Росший на кривой земле, где шептался туман. И призраки.
Он осмотрелся.
Поверх чахлых болезненных сосен висела молочная дымка. Она оседала на серых колючках иголок, и капли, падающие на нос и за шиворот, жгли неприятным холодом. Мох пружинил и иногда предупреждающе чавкал. Завалы возникали хаотично. В них ещё не просматривался отпечаток великой страшной мощи, вздыбившей землю когда-то, но уже дышала древесным разложением смерть. Смерть обещал весь лес. Главный герой тех историй, которыми старики пугают своих внуков: мрак и живущие в нём существа. Ужасный по полуночным рассказам, грозный и величественный, лес оказался лишь на четверть таким. И хорошо: иначе была бы та трусость.
Лес до сих пор болел. Он шёл рваными пятнами мерзкой парши, которая глодала стволы и корявые ветви, проплешинами, где не росло ни травинки, пузырями-нарывами несъедобных грибов и поникшими листьями. Птиц здесь не обитало. Зверей, наверное, тоже. И человеку было делать нечего. Глупому, уязвимому, слабому.
Особенно, если он – ребёнок.
Громко хрустнуло, падая, дерево. Переломилось пополам и взрыло мёртвыми ветвями воду бочага. Переломилось от сырости, гнили, оттого, что болезнь вышла из кривой земли и поразила его сердцевину, переломилось, потому что его время пришло, и напугало. Грудь под самым горлом сжало. Но из тумана не явилось костлявой лапы с когтями: потревоженная вода успокаивалась. Расщеплённый ствол был изнутри коричневым. Оказалось возможным, немного придя в себя, подойти ближе и потрогать: рыхлая скользкая масса сминалась под пальцами, сама являясь уязвимой беззащитностью. Призраки? Как бы не так. Только природа, калечная и пугающая своим умиранием, только, конечно, обросшая из-за этого ужасами чаща. Старики – болтуны. Вруны. Они всё, разумеется, знают.
Дальше почва становилась бугристой. Она поднималась холмом среди завалов и опадала в овраги, где из-под мрачной воды торчали всё те же останки деревьев. Почву подняло давно и расплескало, и идти было трудно. Низкие колючие кустарники обвивали щиколотки, пачкая ботинки разводами, похожими на улиточный след. Туман спустился. Он ощущался вязким, имеющим плотность и вес, скрадывал согнувшиеся сосны и оставлял на языке после вдохов привкус кислятины. Дышать туманом могло быть вредно. Руки натянули на нос воротник рубашки, и наивный жест принёс уверенность. Бурелом чернел, и не от сырости: подстилка леса здесь кусками сгорела. Куски расползались, сливаясь, и скоро захватили всю землю – сплошное пепелище, которое выжег какой-то очень сильный огонь, раз ничего не выросло после него, даже травинка. В конце концов вокруг и впереди не осталось ни одного прямо стоящего дерева. Все повалились. Обуглились.
