Вид с высоты всегда усмирял его, успокаивал, давал иллюзию контроля над хаотичным, шумным, вечно куда-то спешащим городом. Мосты, распахнувшие свои крылья над темной, почти черной водой Невы. Золоченые купола, отсвечивающие призрачным, неестественным светом. Отсюда, из-за панорамного стекла, не было слышно ни гула машин, ни пьяных криков с набережной, ни скрипа причальных канатов. Здесь царила стерильная, дорогая тишина.
Руслан Гразовский стоял, прислонившись лбом к холодному, идеально прозрачному стеклу. В руке – тяжелый бокал с остатками выдержанного виски. Лед давно растаял, разбавив элитный алкоголь до состояния горьковатой водички. Ему было все равно.
Его взгляд скользил по знакомым силуэтам, выхватывая знакомые точки: вот изгиб Петропавловки, вот темная зелень Летнего сада, вот где-то там, в гуще спящих улиц, притаилась Садовая. Улица, которой он никогда не замечал, пока она не стала для него центром вселенной. Пока не стала магнитом, стрелкой его внутреннего компаса.
Он сделал последний глоток, поморщился от противной теплой жидкости и отшатнулся от окна. Пустой, вымерший простор трехсотметровой квартиры давил на него. Глянцевый пол отражал безжизненные дизайнерские светильники, дорогие, но абсолютно бездушные кресла, стены, украшенные абстрактной живописью, которую он когда-то купил не потому, что она ему нравилась, а потому, что так было правильно. Так соответствовало статусу. Статусу успешного финансиста, топ-менеджера, хозяина жизни. Владельца этой стеклянной клетки с самым лучшим в городе видом.
Он прошелся по комнате, его шаги гулко отдавались в тишине. Он был здесь абсолютно один. Как всегда. Но лишь сейчас это одиночество стало физической болью. Ощущением пустоты под ребрами, в груди, в самой середине существа.
Он подошел к современной, минималистичной аудиосистеме, на секунду замер с протянутой рукой, а затем все-таки нажал кнопку. Тишину разрезал чистый, бархатный, пронзительный женский голос. Он знал эту запись наизусть. Тихую, сделанную на телефон в душном баре. Он выпросил ее когда-то, умолял, чтобы мог слушать всегда. Это был не профессиональный трек, не отполированный до блеска в студии. Это было живое дыхание. Слышался легкий гул голосов, звон бокалов, а потом… потом начиналось оно.
Она пела старую джазовую балладу. О любви, конечно. О потере. Ее голос был как прикосновение в полумраке – нежное, теплое, обещающее бесконечность. В нем были тысячи оттенков: легкая хрипотца на низких нотах, чистейший, летящий к самым звездам серебряный колокольчик на высоких. Он входил прямо в душу, обходил все барьеры, все защиты, которые Руслан выстраивал вокруг себя, и касался самой сути.
И снова, как уже тысячу раз за эти месяцы, перед его внутренним взором всплыла та самая, первая встреча…
Воздух на высоте трехсот метров был другим. Не тем, что внизу, в сырой, пропитанной историей и болотными испарениями чаше Петербурга. Здесь он был стерильным, охлажденным до идеальной температуры, лишенным запахов, если не считать едва уловимого аромата дорогой полировки и безупречного кофе. Воздух стоимости, воздух власти.
Руслан Гразовский стоял у панорамного окна, взирая на раскинувшийся внизу город. С этой высоты он напоминал макет, собранный рукой гениального, но безумного архитектора. Извивы Невы – блестящие ртутные дорожки. Кровли исторических зданий – коричнево-серая мозаика. Крошечные машины, застывшие в вечных пробках на КАДе, казались бусинками, нанизанными на нитку. Он любил этот вид. Он напоминал ему диаграмму акций – хаотичную на первый взгляд, но подчиняющуюся строгим, пусть и неочевидным, законам.
Его кабинет в Лахта-центре был обставлен с минималистичной роскошью, где каждая деталь работала на впечатление. Массивный стол из черного дерева, на котором царил безупречный порядок: три монитора, тонкий ноутбук, стакан с карандашами и ни единой лишней бумажки. Кожаное кресло, которое принимало форму его тела, но никогда не позволяло расслабиться полностью. На стене – абстрактная картина в темных тонах, стоившая как хорошая квартира в центре. Ни фотографий, ни безделушек. Ничего личного.
