…Черная лестница уходила в молочно-белый туман. При всей своей непоколебимости она не создавала впечатления чего-то тяжелого. Неизбежного – да. Тяжелого – нет.
Ортэль сморгнул, и лестница исчезла. Перед ним снова было закатное небо Северного Княжества. Он вздохнул и протер глаза. С каждым новым пациентом лестница появлялась все чаще, становясь четче и обрастая новыми и новыми деталями. Каких-то полгода назад перед ним возникал лишь мутный темный силуэт. Теперь он уже достаточно четко видел каждую из ступеней. И уже не сомневался в том, что Тысячеликая скоро по ней спустится.
В его ладонь легла прохладная рука, немного оторвав от грустных мыслей. Голова прижалась к плечу, и он по привычке поцеловал супругу в лоб. Та свободной рукой погладила его по щеке. Он задержал ее руку. Они молча смотрели друг другу в глаза, видя в них свое отражение. Спустя полсотни зим, прожитых вместе, им не нужно было о чем-то друг другу говорить, но Айдэль все же нарушила молчание.
– Я прожила лучшую жизнь из возможных. Спасибо тебе за это.
– Айэ, – он крепко прижал ее к себе. Он старше нее на тридцать зим, но она уходит раньше него. Она снова первая, чтобы ему не было страшно. Айдэль немного отстранилась и заглянула ему в глаза.
– Обними меня.
За пятьдесят зим между ними было все, что только могло быть, но ей ни разу не было нужды просить о близости. Он желал ее каждое мгновение с тех самых пор, как впервые увидел. Собственно говоря, не желал ее только безразличный к женщинам в принципе, но принадлежала она ему одному.
Айдэль перевернула не только всю его жизнь, но и жизнь всего лекарского сословия в тот самый момент, когда переступила порог Академии. Гордая, сильная и независимая северянка была свободна. Свободна во всех смыслах – от традиций, условий и границ, свободна в своих мыслях и желаниях. Она была свежим воздухом в глухой подземной тюрьме.
Сейчас, оглядываясь в прошлое, Ортэль удивлялся тому, как у него хватило наглости посягнуть на ее свободу. Но тогда он об этом не думал. Ему был жизненно необходим этот воздух, ему нужно было им надышаться. Ведь он так долго был один…
Айдэль… В первый раз он обнимал ее робко и неумело, но так долго, как только мог. Сейчас, спустя полсотни зим, он с точностью до вздоха знал, что и как нужно делать. И сделал. Потом трижды повторил. Затем еще раз повторил.
Они оба хлебнули достаточно одиночества и непонимания в своей жизни, чтобы ценить каждое мгновение, прожитое вместе, ибо каждый знал, что их жизнь не вечна. Полсотни зим счастья было слишком мало и бесконечно много для того, чтобы отпустить друг друга, когда наступит время.
Он заснул, чувствуя ее дыхание у себя на шее. А проснувшись в одиночестве, уже знал, что ее больше рядом с ним нет.
Ортэль встал, взял с зеркала браслет с шестью черепами и ключом, и подошел к окну. Под браслетом лежала записка. Он не стал ее трогать, ибо прекрасно знал ее содержание.
…Тяжелый черный шелк ниспадал по ступеням. Фигура в плаще с капюшоном поднималась все выше и выше. Почувствовав взгляд, остановилась и обернулась.
Она улыбалась.
Он моргнул.
За окном светало.
«…И пусть между нами тысячи миров, я всегда буду только твоей…»
– Отец, – голос сына отвлек княжеского лекаря. Ортэль плавно прошелся по щекам, собирая остатки влаги. Со стороны могло показаться, что он просто потирает лицо спросонья. Голос младшего мгновенно затвердел. – Отец.
– В тебе есть хоть что-то от меня? – через силу улыбнулся княжеский лекарь, поворачиваясь к сыну.
– Гораздо больше, чем мы бы оба хотели, – Гаэль хотел сказать что-то еще, но осекся, увидев торчащую из отцовского кулака застежку. Мгновенно поменялся в лице. – Всё?
