В третьей части книги «Пути русской любви» мы постараемся выяснить, что нового для понимания любви дал семидесятилетний эксперимент по приживлению романтических отношений на новой социальной почве, созданной в Стране Советов. Три вектора русской любви (романтический, рассудочный и глубинный), которые мы обнаружили в ее Золотом – XIX – веке, на рубеже XX столетия в Серебряном веке сошлись в одной ключевой точке: невероятно заряженном поиске идей, сил и энергий для формирования нового человека, способного полнокровно и счастливо жить, любить и творить. Яркая представительница главного культурно-философского течения Серебряного века Зинаида Гиппиус считала, что труды символистов по подбору ключей к тайнам человеческой природы не были напрасными, что в конце «темных коридоров», куда им приходилось спускаться, «забрезжила белая точка». Но с трудом добытое знание осталось разрозненным, трудно передаваемым и доступным лишь тем, «кому пора услышать».
Глядя на глубокий разрыв, зияющий между Российской империей и Страной Советов, нам не помешало бы опереться на какого-нибудь отважного проводника, связующего культурные эпохи разорванной революцией и гражданской войной страны. Найти его непросто. Те, кто, как Александра Коллонтай, задавали тон радикальным преобразованиям отношений любви, резко расходились и с традиционным семейным укладом, и с лицемерной буржуазной моралью в половом вопросе. Другие, как Михаил Булгаков, если и затрагивали этот «второстепенный» по сравнению с классовой борьбой вопрос, то прибегали к фантастическим сюжетам и мифологическим образам. Самым подходящим на эту роль будет писатель с мировой известностью – Максим Горький, неутомимый бродяга, борец и труженик согласно символике своей родовой фамилии Пешков и знаток как самых низких и так самых высоких социальных слоев в их скрытой для пугливого глаза горькой изнанке, не обманувшийся в выборе собственного основного литературного псевдонима после недолгого пребывания в образе Иегудиила Хламиды.
С Горького мы и начнем нашу заключительную историю о «Путях русской любви». В ней нам также потребуется в большей мере прибегать к сравнительному взгляду на траектории любви из тех углов международного любовного треугольника, который мы обрисовали в начале нашей трилогии, поэтому напомним здесь кратко о них.
На Западе трансформации отношений любви в XX веке были не менее радикальными. Порожденные новомодными философскими теориями и стихийными социальными движениями, вплоть до знаменитой радикальной сексуальной революции 60—70-х годов и «розовой», гибридной войны за гендерное равенство, они перекочевали в XXI век, где еще время от времени наблюдаются вспышки медийных баталий с разрозненными представителями консервативных сил. Теперь взоры энтузиастов технократов, усиливаемые финансами заинтересованных в продлении человеческой жизни и земных удовольствий, обращены на заманчивые достижения в области расширения человеческих способностей с помощью генной инженерии, роботизации и искусственного интеллекта. Контуры нового техносубъекта еще размыты, и любовь живет на обломках смыслов XX века.
Французские интеллектуалы в прошлом столетии проделали колоссальную работу по изучению современного субъекта, отталкиваясь от наследия Ницше и Хайдеггера. Жан-Поль Сартр и его супруга Симона де Бовуар пришли к заключению, что отношения любви, хотя и наполнены радостью индивидуальной свободы, внутренне противоречивы – иллюзорны, конфликтны и в значительной мере связаны с самообманом, сбивающим субъекта с его подлинного жизненного предназначения (аутентичного экзистирования). Отвергая детерминизм господствовавшего в понимании человеческой природы психоанализа, они утверждали, что индивид самостоятельно выбирает себя в разных жизненных сферах, в том числе «посредством эротического опыта». При этом, правда, отмечалась особая насыщенность эротических переживаний, в которых «люди наиболее остро чувствуют двойственность своей натуры; в эротическом опыте они ощущают себя и плотью, и духом; и Другим, и субъектом».
