Роман эпохи дикого монетаризма
I
Валентин Иванович долго не решался. Вернее, не решался.
Сама мысль об этом представлялась святотатственной: как он, учитель, сеятель доброго, разумного, вечного и ещё неизвестно чего, надуманного в районе, в Москве или за океаном, и вдруг такое?!
В сложные моменты он всегда вспоминал директора детского дома-интерната Алексея Алексеевича, примеривал свои обстоятельства к нему и старался угадать, как бы тот поступил. Вот он – истинный сеятель, человек исключительной доброты, обогревший и очеловечивший их несчастное детство. На него, и только на него всегда хотел быть похожим Валентин Иванович, а тут, на таком фоне, опять же – такое…
Мечты, как оказалось, не столько украшают жизнь, сколько подчёркивают её гнусность. Алексей Алексеевич осуществил свою мечту: это Валентин Иванович понял только здесь, оказавшись в полудеревне-полупосёлке со странноватым названием Стюрвищи. Вот отсюда, из Стюрвищ, и стало понятнее, чего стоило Алексею Алексеевичу превратить обычный, безрадостный детский дом, да ещё где – на Севере! – в поистине родительский для мальчишек и девчонок, брошенных в родильных домах, осиротевших от беспробудного пьянства мам и пап.
Кто только ни попадал в их интернат – и малолетние воришки, и проститутки, и наркоманы, и даже убийцы. Потерявший облик человеческий пьяный отец забил до смерти мать и тут же захрапел, – восьмилетний Серёжка топором развалил, как тыкву, его голову, взял за руку пятилетнюю сестрёнку и пошёл в милицию, явился, так сказать, с повинной. Серёжка был детдомовским другом Валентина Ивановича, – ни разу за десять лет не проявилась в нём жестокость, напротив, он был душевным и отзывчивым парнишкой, но уж очень справедливым. Только порой становился задумчивым, уходил в себя, в свои недетские мысли, – тут уж перед ним не мельтеши. Сестра друга Лена стала теперь Еленой Дмитриевной, тоже учительницей и женой Валентина Ивановича.
В Стюрвищи они попали незамысловато: у Лены здесь жила тётка, родная сестра отца, и, когда надо было выбирать, куда им, бездомным и безродным, податься, этот вариант им показался самым подходящим. У тётки был дом, некогда добротный, даже с мезонином, построенный дедом Лены, но основательно подгнивший и запущенный. Валентин Иванович видел тётку Аграфену ещё в детдоме: она несколько раз приезжала навестить племянницу, но не племянника, которого считала извергом, и даже захотела однажды увезти Лену с собой навсегда. Сергей воспротивился, поскольку старшая сестра его родителя свою жизнь не представляла без портвешка. За это она и возненавидела его люто, до пены на губах, которую Валентин Иванович, тогда Валька, видел у неё, когда Алексей Алексеевич мягко, но твёрдо отказал ей и не доверил судьбу родной племянницы. Конечно, тётка винила не себя, а выродка Сергея, который наговорил на неё Бог весть что. Осталась она в обиде и на племянницу: тогда Лена не сказала ни да, ни нет, она сомневалась, не хотела расставаться с родным братом, своим надёжным защитником. Алексей Алексеевич и не отпустил её. Напомнила о себе тётка, когда Лена училась на предпоследнем курсе пединститута, по-нынешнему – университета, опять звала к себе на постоянное жительство.
Позапрошлым летом Лена приехала к тётке в гости. С Валентином Ивановичем, он тогда учился в аспирантуре, и Ритой Черновой, детдомовской подругой, которая их университет как раз и окончила, и ей где-то нужно было пристраиваться. Тётка Аграфена, согбенная, седая, беззубая, много плакала, вспоминая любимого меньшего брата, убитого родным сыном, жаловалась на судьбу, – её женихов сосватала война, ей мужа никакого, даже самого завалящего, не досталось, так она и провековала одна-одинёшенька. Горбатилась в колхозе, жилы рвала на работе – тут она показывала страшные венозные узлы на икрах, на ферме покрутило руки проклятущим ревматизмом, – мыслимо ли, изо дня в день в ледяной воде полоскаться, спрашивала она у них. И отвечала сама себе тихо и обречённо, утвердительно кивая головой: «Мыслимо…» И запускала матерком.
