Сразу оговоримся, слово «лубочный», вынесенное в заголовок нашего текста, совсем не призвано нести ироничный оттенок применительно к жанру, в котором в середине 1950-х годов прошлого века в Париже была создана книга Сергея Дмитриевича Позднышева. Отчего это произведение столь долго шло в Россию, почему автор решился на его создание и какую цель преследовал, собираясь в свои сравнительно преклонные годы написать сложное по композиции и задачам произведение, мы и поговорим дальше. Начнем с жанра и его соответствия авторской цели. Нельзя сказать, что к началу 1950-х годов этот литературный жанр сошел на нет или перестал соблазнять сочинителей во всем мире. Наоборот, именно в первые послевоенные годы именно он стал своеобразным печатным отзвуком недавней человеческой трагедии и попыткой всеобъемлющего ее осмысления. Личные переживания воевавшей половины авторов и тех, кого война коснулась «по касательной», лишь явив свой ужасающий лик, выразились в сотнях и тысячах произведений по обе стороны упавшего железного занавеса, и в какой-то момент жанр романа вдруг обрел свое второе дыхание, развиваясь, совершенствуясь, но едва ли превосходя ранее созданные в нем шедевры мировой литературы.
Роман, о котором пойдет речь ниже, не имел никакого отношения ни к событиям минувшей войны, ни к судьбам тех, кто погиб или выжил в той величайшей человеческой катастрофе; он вообще каким-то образом возник на фактическом материале, к которому русский читатель за границей уже успел поостыть: судьба последнего Императора и Императрицы всероссийских в переломный период новейшей для автора и его современников истории. Способствовали тому и затмившая многие прочие темы недавняя война, новые лица и новые исторические коллизии, будоражившие умы, относительная примиренность части эмиграции с обстоятельствами, воцарившимися на их родине с приходом большевизма, и недавняя его победа в коалиции с англо-американскими союзниками над Германией. Воцарившийся мир, казавшийся непрочным: отношения бывших союзников неумолимо ухудшались, заставляя предполагать грядущие войны и конфликты. Вдали от родины предков выросло новое поколение, уже не имевшее опыта жизни в империи, еще более далекое от смысла и содержания монархической идеи, чем даже их родители, многие из которых, увы, и личность монарха, и смысл его служения своей стране, как и, собственно, институт монархии, воспринимали как некий анахронизм, чуждый новому веку «борьбы идей». Период отчаяния от утраты былой России, монархической державы, столь свойственный первым нескольким годам пребывания большого количества русских вне ее исторического поля, сменился состоянием апатии и обреченной готовности продолжать жизнь в сложившихся обстоятельствах: частью ассимилировавшись, частью закрывшись в узких рамках семей и их дружеских кругов.
Литература, прежде вдохновленная большим количеством личных воспоминаний самых широких слоев Российской империи о недавнем прошлом страны, наряду с естественной гордостью за великие свершения и подвиги, взывала к отмщению виновникам крупнейшей геополитической катастрофы и была призвана заставить читателя еще и еще раз задуматься о том, что потерял каждый из бывших подданных Царя в силу личной беспечности или небрежения основами и устоями той жизни, что была бесповоротно отнята не только кучкой политических авантюристов, но и безмолвно поддержавшим их народом. Это, разумеется, не говорит о том, что вся русская зарубежная проза и поэзия начала 1920-х – конца 1930-х была устремлена к призывам вернуть прежнюю жизнь или, паче того, монархический строй, однако общее настроение пишущих так или иначе подобную мысль затрагивало. Случалось это и с «правыми», и с «левыми» писателями и публицистами в большей или меньшей степени и различалось лишь личным видением пишущего на «будущее России» как парламентской республики или ограниченной монархии. Впрочем, последних, убежденных сторонников монархического образа правления, в эмиграции год от года становилось все меньше. С началом «эволюции» большевистской России, за которую часть эмиграции приняли те чисто декоративные перемены, произошедшие за железным занавесом в ходе войны, вернувшие многие элементы империи в своеобразной советской трактовке (введение погон и знаков различия, чинов, государственных институтов (министерств), прежде живой интерес к недавней имперской истории поиссяк.