Лондон
Зима 1821 года
Восьмерка бубен его погубила.
Будь это шестерка, он бы сумел выкарабкаться. Выпади семерка, он бы утроил свои владения.
Но выпала восьмерка.
Юный маркиз Борн смотрел, как карта скользит по роскошному зеленому сукну и приземляется прямо рядом с семеркой треф, что лежит на столе лицом кверху и дразнит его. Вот он уже закрывает глаза, а воздух из комнаты словно улетучивается с невыносимым шелестом.
Vingt et deux[1].
На единицу больше, чем vingt et un[2], на которое он поставил.
На которое поставил все.
В комнате раздался общий вздох, когда он остановил карту, прижав ее кончиком пальца, – будто зеваки наблюдали за разворачивающимся перед ними ужасом, искренне наслаждаясь тем, что едва сумели избежать собственной подобной участи.
Затем раздались голоса:
– Он поставил все?
– Все, что не входит в майорат.
– Слишком молод, еще ничего не понимает.
– Зато теперь повзрослел. Ничто не делает юнца мужчиной быстрее, чем такое.
– Он в самом деле потерял все?
– Абсолютно.
Его глаза открылись, сосредоточились на человеке, сидевшем напротив, наткнулись на холодный взгляд серых глаз, знакомых ему всю жизнь. Виконт Лэнгфорд, друг и сосед отца. Именно он стал его опекуном. После смерти родителей именно он вдесятеро умножил его владения, именно он обеспечил его преуспевание.
А затем отнял все.
Сосед? Вероятно. Но отнюдь не друг.
Предательство жгло юного маркиза.
– Вы сделали это специально.
Впервые за двадцать один год жизни он услышал мальчишеские нотки в своем голосе, и это ему не понравилось.
На лице противника не отразилось никаких эмоций, когда он поднял с середины стола запись игры. Борн с трудом удержался, чтобы не поморщиться при виде собственной самонадеянной подписи, идущей через весь белый лист, – доказательства, что он потерял все.
– Это твой собственный выбор. Ты сам решил поставить на карту больше, чем был готов потерять.
Его обобрали как липку. Лэнгфорд давил на него и давил, подталкивал все дальше и дальше, позволяя выигрывать до тех пор, пока все мысли о возможном проигрыше не улетучились у него из головы. Уловка древняя, как мир, но Борн оказался слишком молод, чтобы ее заметить. И слишком нетерпелив.
Борн поднял на него взгляд.
– А ваш выбор – прибрать все это к своим рукам.
– Без моих забот и выигрывать было бы нечего, – усмехнулся виконт.
– Отец! – вперед шагнул Томас Оллес, сын виконта и самый близкий друг Борна. Голос его дрожал. – Не делай этого.
Лэнгфорд неторопливо свернул запись и встал из-за стола, не обратив внимания на сына, зато смерив Борна холодным взглядом с головы до ног.
– Тебе бы следовало поблагодарить меня за такой ценный урок, полученный в таком юном возрасте. К сожалению, теперь у тебя нет ничего, кроме того, во что ты одет, и пустого особняка.
Виконт глянул на столбик монет на столе – остаток его сегодняшнего выигрыша.
– Я оставлю эти деньги тебе, не возражаешь? Прощальный подарок, если хочешь. В конце концов, что бы сказал твой отец, оставь я тебя вообще без ничего?
Борн вскочил со стула, тот с грохотом полетел на пол.
– Вы не достойны говорить о моем отце!
Лэнгфорд вскинул бровь, увидев столь невоздержанное поведение, и на некоторое время замолчал.
– Знаешь, пожалуй, я все-таки заберу эти деньги. А заодно отменю твое членство в этом клубе. Тебе пора уходить.
