– Ебаный конь!
Он не поставил знак. Чертов треугольник. Знак аварийной остановки. Он должен был это сделать. Обязан. Воткнуть эти два локтя гайской геометрии. Расправить. И с этой, с этой, южной стороны подъема, ну или, если было в лом пройти пятнадцать метров навстречу едущим в ночи, тогда уж на точке взлета, на самом переломе. Хотя бы так. Чтобы помаргивала в свете фар, чтоб бликовала, как звездочка на кладбище, могилки там, могилки на севере, на скользком ноябрьском асфальте. Блестящем, как лунная наждачка, но скользком, как холодный нож. Только водитель серого «сарайчика», «газели» или японской праворучки с будкой не сделал самого простого. Забыл, или забил, или же просто умер, самым последним движением руки, всей силой крови, всей черной массой гавкнувшей из лопнувшей аорты, лишь затянул ручник. Не важно. Теперь не важно. Его машинка с будкой стояла точно на полосе. Торчала на спуске, в какой-то сотне метров от точки переката север – юг. И приближалась стремительно, неумолимо неслась навстречу, ширилась, чуть-чуть подрагивая в конусе ближнего света, и снег, седой, дорожный, трупной коростой ощетинился на серебре ее дверей и мертвых углях габаритов.
Удар неизбежен. Дикий скрежет, после которого забвение и тишина. Справа необыкновенно узкое плечо предательски неверной обочины, за которой резко обрывающийся в снежную, бездонную тьму черный откос. А слева, на встречке, заставляя танцевать мелкую лунную хмарь, неумолимо приближаются два желтых буркала чего-то огроменного, как паровоз. Выхода нет. Нет выхода. Есть только меньшее из трех возможных зол. Из мрака лобового столкновения, неважно, с неподвижным или движущимся препятствием, нет никакого шанса вынырнуть; из белой искусственной пурги, летящей кувырком, через себя в кювет машины – есть небольшой. Но прежде чем взять вправо, туда, где неизвестность с одним шансом на спасение, или же дерево, береза, приблудившаяся поближе к человеку, или же сам человек, тот самый, водила обездвиженного на проезжей части ночной дороги Киселевск – Карагайла сарайчика на четырех колесах, копается, быть может, согнувшись в три погибели, у заднего моста своего мертвого кормильца, нужно попытаться во что бы то ни стало сбросить скорость. Притормозить. Но только не педалью. Не дай бог. На ветром облизанном леденце ночной, декабрьской дороги немедленно сорвет, закрутит. И бесполезным станет тогда все. И руль, и двигатель, и тормоза. И физика, случайная точка раскрытия параллелограмма сил, по своим собственным законам произвольно выберет зло, большое, малое или все три, какие есть в наличии. Удар боком плашмя в будку-газельку, после чего левой водительскою частью морды – в совиные глазенапы фуры, чтоб напоследок, уже задом, вертясь с угла на угол крыши, лететь в провал, кювет с его березой или бетонным праздничным столбом межи района.
Толькой коробкой. Не теряя ни одной секунды. Третья передача, вторая. При каждом перещелкиванье ручки гул под капотом нарастает, а нос машины припадает, льнет к стеклу асфальта. И десять, двенадцать километров минус с тех девяноста с небольшим, с которыми перевалил злосчастный бугорок, чтобы открылся не длинный ровный расчес в снегах до следующего бугра-перевала, а стенка. Стальной квадрат сарая с густо запорошенными цифрами госномера. Как быстро и неумолимо он надвигается, уже закрыл весь горизонт, уже заполнил всю ширь лобовика. И сколько же осталось энергии убийства в скромной жестянке собственной машины? Допустим, даже и удалось не десять, не двенадцать, а с каждым перескоком на пониженную отнять пятнадцать километров от исходных девяноста, тогда еще приличных шестьдесят. Достаточно, вполне еще достаточно для проникающих ранений всех видов, разнообразных переломов костей, разрывов сочленений и полного вечерними, нечищеными зубами резинового коврика. Нет, биться в стену с закрытыми, снегом и льдом закованными дверцами никак нельзя. Надо брать вправо. Вправо. Все. Пора. На узкую обочину, которая не может удержать. Не сможет.
