Дождь барабанил по корпусу «москвича» с таким остервенением, словно хотел изрешетить его, добраться до меня и вырвать-таки долгожданное согласие. Дождь лил неспроста, дождь был орудием врагов, поразившим меня при возвращении в город. Лобовое стекло уцелело, хотя «москвич» перевернулся раза три, не меньше, а вот стекла обеих задних дверей были разбиты. Кувыркаясь вниз по склону вместе с автомобилем, я слышал их хруст о прибрежные камни. Ничего, могло быть хуже. Гораздо хуже. И не только «москвичу». Впрочем, каждое мое движение отдавалось резкой болью в боку, а левую ногу нельзя было повернуть – похоже, там был даже не вывих, а перелом…
Я, привалившись к дверце, полулежал на переднем сиденье, смотрел в темноту, сдавившую мой «москвич», и слушал, как беснуется дождь. Мне ничего не хотелось. Я готов был сидеть так до скончания веков – что такое боль? К боли можно привыкнуть, сжиться с ней, перестать ее замечать. К другому нельзя привыкнуть… Я чувствовал себя беспредельно уставшим. Ни разу в жизни, ни разу за все тридцать с лишним лет своего существования на земле я так не уставал. Я был бы рад навсегда слиться с этой темнотой и этим дождем…
И всего-то, наверное, не больше часа провел я здесь, в своем разбитом «москвиче», превратившемся после аварии в простое укрытие от непогоды. Но казалось, что уйма времени прошла с тех пор, как я, ни на мгновение не забывая о необходимости быть предельно осторожным, тащился со своего «садово-огородного» участка по знакомой до каждой колдобинки проселочной дороге. Лучше было бы, конечно, вообще не садиться за руль – но садово-огородные дела надо делать в срок, их не отложишь на зиму.
Так и тащился я со скоростью катафалка мимо пригородных полей, прямо навстречу заходящему солнцу, и, выехав на очередной холм, уже разглядел вдалеке, в низине, зеленые сады и домики городской окраииы, когда у «москвича» вдруг заглох мотор. Поломка была не из самых серьезных, но все-таки я провозился до сумерек, изрядно покопавшись во внутренностях своего давно достигшего пенсионного возраста и чиненого уже перечиненого средства передвижения. (Автомобиль достался мне от отца, и сосед мой по лестничной площадке величал его за дряхлость «Агасфером». ) А потом вдруг налетел ветер, и оказалось, что полнеба закрыла незаметно подползшая сизо-черная туча – и начало лить, сперва потоками, потом потише, но с таким самоупоением, что можно было смело утверждать: это на всю ночь. С натужным гулом проплыл мимо, расплескивая жижу, последний рейсовый автобус, битком набитый возвращающимися в город садово-огородниками, и я потихонечку тронулся следом, стараясь не допускать ни малейшей доли риска.
Но ни разу не посещали меня вещие сны, и не было у меня никаких зачатков ясновидения. И я совершенно не был готов к тому, что целый участок дороги над откосом, спускавшимся к заросшей камышами речушке, участок, по которому только что успешно прокатил переполненный автобус, вдруг провалится под колесами моего «Агасфера». Дождь ли был в этом виноват или что-то другое? Я был уверен, что дело тут отнюдь не в дожде…
Ничего не успел я сообразить, когда мокрая земля в полном смысле слова разверзлась под колесами, и «москвич» нырнул носом в образовавшуюся промоину. Выскочить я тоже не успел, и ни о чем не думал, оцепенев в скользящем к откосу автомобиле.
Отделался я все-таки сравнительно легко, и теперь сидел поздним июньским вечером в помятом своем труженике дорог, который после этих кувырков въехал в речушку и застрял передними колесами в илистом дне.
Звать на помощь было бессмысленно – некого было звать на помощь в этой дождливой темноте. Пробираться вдоль речки к городу тоже не имело смысла, потому что чуть дальше, в излучине, берег превращался в болото. Да и мог ли я пускаться в путь с этой своей то ли вывихнутой, то ли сломанной ногой? Я ведь не Маресьев… Выбраться на дорогу я тоже вряд ли бы сумел. В общем, оставалось коротать ночь вдвоем с «Агасфером» и уповать на то, что все-таки настанет утро и кто-нибудь поедет по этой дороге.
